выходной день, к которому, по счастью и по всегдашней жизненной иронии, присоседился еще и большой церковный праздник, он встал по будильнику ровно в семь, проделал все свои ежедневные утренние экзерсисы и уже было готовился завтракать, как покойное солнечное утро прорезал резкий треск дверного звонка. На пороге стоял Владимир Гаврилович Филиппов.

– Едемте, Александр Павлович! Нашелся наш «студент»!

– Я так понимаю, – удивленно ответствовал Свиридов, – что разговаривать при этом все равно не с кем?

– Рад был бы опровергнуть вашу проницательность, но – увы. Собирайтесь, а я покамест изложу все известные мне обстоятельства.

Пока помощник спешно одевался, Владимир Гаврилович быстро пересказывал доклад дежурного:

– Нашли его вчера вечером в какой-то мансардной конуре на Лиговке. Хозяйка принесла ужин, а он в петле. Естественно, бухнулась в обморок. Хотя для обитателей Лиговки это скорее противоестественно. Всю ночь провалялась. А может, врет – наверное, просто сомневалась, звать околоточного или нет. Позвала только утром. Тот и опознал повешенного по разосланному нами описанию. Доложили сразу мне, ничего не трогали. Ждут нас.

До места ехать пришлось минут двадцать: дом стоял у Московской товарной станции. По странному стечению обстоятельств шоффэр выстроил маршрут таким образом, что они увидели молодых поклонников балета, неустанно дежуривших у помпезного дома Померанцева, а позже по правую руку мелькнуло скромное здание, в котором жительствовал неприветливый Лев Сергеевич Богров.

Возле парадного входа стоял городовой, еще один караулил у двери комнаты. В самой комнатке никого не оказалось, не считая ее теперь уже бывшего жильца. Тот висел на тонком плетеном шнурке, привязанном к старому фонарному крюку, прямо посреди крохотного помещения, почти касаясь пола носками стоптанных рыжих туфель. Лицо повешенного было неприятно-синим, лишь над левой бровью контрастно белел тонкий старый рубец. Половицы возле двери оказались мокрыми, как будто их только вымыли, и пахло прокисшими щами. Владимир Гаврилович с порога медленно обвел глазами убогий интерьер, осторожно приблизился к покойнику, обошел вокруг этого скорбного маятника, отворил дверцу шкафа, мельком заглянув в его пустое нутро. Ознакомился с разложенным на табурете скромным имуществом, не прикасаясь к нему, изучил складки на кровати, перевернул подушку, внимательно осмотрел пол вокруг кроватных ножек.

– Владимир Гаврилович? – окликнул его от двери Свиридов.

Филиппов поднял голову и увидел, что Александр Павлович развернул к нему, не снимая с вбитого в стену гвоздя, синий пиджак – на нем не хватало второй сверху пуговицы. Остальные были точной копией той, что нашли в руке у Мазурова. Другой одежды в комнате не обнаружилось. Судя по всему, покойный здесь бывал эпизодически и надолго не оставался.

– Вы верите, что это самоубийство? – переступил порог Свиридов.

– Напротив, убежден, что нет, и думаю, что смогу доказать верность своего мнения прямо сейчас. Во-первых, обратите внимание вот на это. – Владимир Гаврилович приподнял тощую подушку и ткнул пальцем в маленькие дырочки на наволочке. – Само собой, предмет довольно ветхий, но тем не менее я берусь утверждать, что он является орудием убийства, а прорехи – следы зубов усопшего. Во-вторых, обратите внимание на ногти этого господина. Уверен, что доктор Кушнир заключит, что грязь под ними есть не что иное, как следы кожи и крови убийцы. Ну и если первые два пункта свидетельствуют в пользу насильственного характера данной смерти пока лишь косвенно, то вот вам безоговорочное доказательство. Помогите-ка.

Филиппов бесцеремонно ухватил покойника чуть выше колен и потянул к кровати, Александр Павлович тоже навалился – при всем своем росте повешенный даже кончиками штиблетов не дотянулся до края ложа.

– Видите? Табурет на месте, ведро тоже, другой подставки для осуществления задуманного здесь просто нет. Возможно, конечно, что он вернул табурет на место после того, как привязал веревку, при этом аккуратно сложив на нем свои туалетные принадлежности. Но в таком случае, чтобы влезть в петлю, наш «студент» должен был встать на кровать. А мы с вами только что экспериментально доказали, что сделать он этого никак не мог. Ну не прыгал же он в удавку, подобно цирковому льву?

– Кровать могла отодвинуться, когда он от нее оттолкнулся.

– Могла. Но посмотрите сами, – Владимир Гаврилович легко приподнял кровать за спинку. Под ножкой виднелся аккуратный круглый след. – Кровать не передвигалась уже очень давно.

Филиппов подошел к повешенному, приподнялся на цыпочки, зачем-то потер тому кожу над верхней губой и с довольным видом сунул руку под нос помощнику.

– Сандарачный клей!

– Что? – не понял Свиридов.

– Таким артисты пользуются, чтоб усы и бороды приклеивать. Похоже, что не очень тщательно умылся или и вовсе слюной пытался стереть. Пойдемте, побеседуем с хозяйкой. Маловероятно, конечно, но вдруг она сумеет пролить свет на личность своего квартиранта.

Уступив место приставу и фотографу, они спустились к хозяйке, мещанке Елизавете Прокопьевне Кузьминой. Квартира ее состояла из трех комнат: кухни, гостиной и спальни. Для разговора, разумеется, выбрали гостиную.

Если верить психологической теории о том, что жилище является отображением характера и наклонностей его обитателя, то тут, несомненно, безошибочно угадывался гоголевский Плюшкин: некоторым предметам интерьера смело можно было присваивать возраст, определяющийся трехзначным числом, а в стены въелся без надежды когда-либо выветриться запах лежалых тряпок. Сама Елизавета Прокопьевна, судя по паспорту, готовилась отметить полувековой юбилей и к почтенной сей дате подошла, накопив не менее пяти пудов весу, а лицом, на коем сейчас наличествовало подобающее скорбному событию выражение, очень напоминала игуменью Олимпиаду с картины Бориса Кустодиева.

Представившись и отказавшись от чая, Владимир Гаврилович и Александр Павлович с опаской уселись на хлипкие стулья у круглого стола, но шляпы продолжали держать в руках, не рискуя положить их на не очень чистую скатерть.

– Елизавета Прокопьевна, – начал Филиппов, – расскажите нам еще раз, как вы обнаружили господина… Как его имя, кстати?

Хозяйка пожевала тонкие губы, словно решая, стоит ли быть с представителями власти откровенной, но все-таки ответила:

– Мне-то он назвался Петром Ильичом Пироговым. Только ведь кто ж его знает-то доподлинно, Петр он, Ильич ли. Вы уж извиняйте, господа полицейские, у нас на Лиговке за лишний спрос бывало что и языки укорачивали. Да оно мне и без надобности, имя-то его. Плату он за полгода вперед внес, ночевал редко, стало быть, и столовался нечасто, тоже экономия, а чего ж мне боле надо-то? Вчера я с ужином припозднилась чуток, всегда в семь подаю, а тут замешкалась, не ждала его. Подымаюсь, значится, стучу – тишина. Я ручку-то повернула – он только на ночь запирался, когда дома-то бывал. Открываю – а тут он качается. Я-то как увидала, так и сомлела разом. Почитай всю ночь на пороге и