детстве напоминавшую мне кусочки сала в копченой колбасе. Кондиционер гонял по кругу ледяной воздух. Стол на четырех ножках качнулся, когда я облокотилась на него локтем.

Алла вошла в зал, когда между часовой и минутной стрелкой на настенных часах образовался прямой угол. Я сделала комплимент ее новой стрижке — каре чуть выше ушей — похвалила сережки, спускающиеся из копны непослушных локонов, как две виноградные лозы. Алла не стала размениваться на ответные любезности и сразу перешла к делу.

— Дневник с тобой?

Я постучала по рюкзаку, свисающему со спинки стула.

— Я отдам его тебе, но не раньше, чем ты расскажешь, что тебе известно.

— Справедливо, — кивнула сестра. — На самом деле, если в том дневнике было написано про фигуру в маске, ты сама уже должна была обо всем догадаться.

— О чем?

Она закатила глаза:

— Подумай, Поль. Не кажется ли тебе, что вся эта история какая-то слишком поставочная, а появления призрака неправдопобны?

— Думаешь, это был призрак? — я коснулась губами теплой молочной пенки кофе, но по рукам побежали мурашки.

— Мама очевидно так думала.

— Что ты хочешь сказать? Что маме это привиделось?

— Нечего улыбаться, все это очень серьезно, — учительским тоном осадила меня сестра. — После Флоренции она навещала психиатра, хотя по хорошему бабушка с дедушкой вообще не должны были оставлять ее дома.

Меня кольнула игла подозрений, но пока официант ставил перед Аллой высокий бокал с латте, я все не решалась убрать недоверчивую улыбку с лица.

— Откуда ты знаешь?

— А ты никогда не обращала внимания на ярлычки банок с якобы витаминами, которые она пьет? — с неожиданной яростью набросилась на меня Алла. — Там же одни антидепрессанты и нормотимики, а в особо тяжелые периоды — нейролептики!

Она говорила, будто резала ножницами воздух: вжих! вжух! вжах! — и отрывистая бесчувственность ее слов пробудила во мне воспоминания об арсенале однотипных белых коробочек из маминого ящика с медикаментами. Животный ужас накрыл меня с головой. Как я могла быть такой слепой!

Но разве можно винить меня? Разве мама не была ипохондриком? Ведь она всегда надевала респираторную маску, если кто-то из домашних простужался, не выходила на улицу с голой шеей и при малейшем недомогании консультировалась с семейным врачом (отцу она не доверяла, зная, что ее мнительность он не воспринимает всерьез). Видеть ее с горстями таблеток было обычным делом. К тому же, в отличие от Аллы я не была медиком и понятия не имела как должны называться препараты для лечения психических расстройств. Я поспешила ей об этом напомнить.

— Да, конечно, на твое счастье, — Алла откинула волосы со лба. — Я тоже сделала это неприятное открытие, когда училась на третьем курсе. Долго мучила папу, чтобы он мне обо всем рассказал. Ты его знаешь, он все уклонялся, ссылался на занятость, но потом сдался. Правда, взял с меня обещание держать тебя в неведении.

— Но я прочитала дневник, — обреченно пробормотала я.

— Но ты прочитала дневник, — развела руками Алла. — Думаю, его можно было бы использовать как пособие для начинающего психиатра.

— А что с мамой? Это очень серьезно?

— БАР. Ну то есть биполярное расстройство или маниакально-депрессивный психоз. На самом деле, распространенная штука. Я слышала, им страдают около семи процентов населения земли, преимущественно подростки. У мамы, правда, болезнь протекала не совсем обычно, сопровождалась онейроидным синдромом… ну то есть галлюцинациями. Только постарайся не переживать из-за этого, ладно? Мама периодически пропивает курс таблеток, и вот уже много-много лет психика ее не беспокоит. Теперь все в прошлом.

— Легко сказать не переживать… Значит она поэтому перестала рисовать…

— Тут одно из двух: или препараты притормозили ее умственную активность таким образом, что у нее пропало желание или возможность рисовать, или она сама не захотела брать кисти в руки, боясь рецидива. Возможно, живопись напоминала ей о периоде бреда.

— Тогда она вряд ли бы пошла учиться на искусствоведа…

— Я не знаю, — поморщилась Алла. — Постарайся не заморачиваться слишком по этому поводу и тем более не надо приставать к родителями с вопросами, как я уже говорила, это больная тема.

— А ты знала, что в тот период, период бреда, у мамы был роман? — спросила я в ответ, с пристальным вниманием рассматривая салфетки в красно-белую клетку.

— Что?

— Да, так написано в ее дневнике. У нее был роман с итальянцем, университетским профессором, и кажется, очень серьезный.

— До папы?

— Во время папы. Я не знаю, известно ли об этом ему.

Алла вытащила из корзинки теплую булочку, разломила ее на две половинки, но к кусочкам не притронулась, оставила на скатерти.

— Вот что я тебе скажу, Полина. Перестань ворошить прошлое. Все что случилось, случилось двадцать лет назад, и надо думать, это был сложный период в жизни наших родителей, но они справились, поженились, родили нас и уже двадцать лет живут душа в душу. Твое любопытство только сделает вещи хуже. Оставь это, ладно?

— Наверное, ты права, — вздохнула я.

— Я всегда права, пора бы уже в этом убедиться. А этот дневник, — она потрясла тетрадкой в воздухе, — я у тебя конфисковываю. Может сожгу, может пропущу через шредер. Не надо лезть в чужие дела, окей? Это гнусно и не приведет ни к чему хорошему.

Во время дороги домой я задавалась вопросом, решится ли Алла прочитать мамины исповеди или, действительно, избавиться от дневника, так и не узнав его содержания. Я больше склонялась к тому, что даже снедаемая неизбежным любопытством, перед соблазном она устоит. Алла возносила во главу угла честность с тех пор, как в детстве родители сказали ей, что если посмотреть на язык человека, можно понять, когда он врет. Повзрослев, она ударилась в религию, начала посещать церковь и научилась нетерпимости. В университете другие студенты однажды объявили ей бойкот, когда она донесла преподавателю о случаях списывания в классе. Тогда несмотря на вынужденное отлучение от коллектива, Алла осталась при убеждении, что поступила по-справедливости. Ее категоричность и упрямство часто становились причинами наших ссор, и лишь с возрастом я поняла, что единственный способ сладить с сестрой — это пропускать ее сентенции между ушей.

Впрочем, сейчас я была с ней полностью согласна и уже жалела, что вообще затеяла это расследование. Теперь мама вместо каменной фурии казалась мне Офелией, вылитой из муранского стекла. Я делала все, что могло доставить ей удовольствие: вытащила пирсинг из носа, усиленно налегла на французский, перестала разбрасывать по дому свои вещи и пререкаться с Айгюн по мелочам. В мамином присутствии я ходила почти на цыпочках, и если сначала ту радовали произошедшие