конфискую его, но он счел их ненадежными, расколовшись по ходу, что всегда сам его находил. Дети долго перечисляли возможные тайники, антресоли в коридоре, вентиляционный люк в ванной, микроволновка, книжный шкаф, подоконник, стиральная машина, и если бы я так не нервничала, то нашла бы все это забавным. Мне вспомнились пожарные-пироманы из «451 по Фаренгейту» в экранизации Трюффо, готовые на все, чтобы завладеть запрещенными книгами и сжечь их. Я так и видела, как они, в черных касках и перчатках, проникают к людям, являются без предупреждения, шарят повсюду, все переворачивают, открывают шкафы, ящики и даже духовку, развинчивают мебель, снимают абажуры, так упорствуют, что находят романы даже внутри телевизора или за батареей отопления. Нам нужен был по-настоящему надежный тайник. У Александра тоже есть мотивация, в надежде спрятать там протеиновые батончики, он присоединяет свои усилия к нашим. Семейный мозговой штурм и воскресное откровение. В воскресенье вечером мы наконец нашли. Я не скажу где, потому что обещала Лу этого не писать, но могу вам гарантировать, что тайник замечательный, ни за что не догадаешься. И не найдешь. Во всяком случае, так мы думали. Две недели. Нет, секрет две недели не продержался. Кузену понадобилось меньше пятнадцати дней и три визита, чтобы разгадать загадку. Он ничего нам не сказал, а ни у кого из нас не хватило смелости с ним об этом заговорить, но однажды утром, в среду, я точно помню, потому что только у Габриэля в этот день уроки, ничего не осталось. У меня до сих пор стоит в ушах его крик. Отчаянный крик смертельно раненого животного. Я и решила, что он поранился, вылетела мокрая из душа, поскользнулась и растянулась на полу. Прибежала Лу, помогла мне подняться, и мы нашли Габриэля, он сидел на корточках перед нашим тайником, обхватив голову руками. Зеленый от злости. Неспособный выговорить ни слова. Мы с Лу поняли, что тайник пуст, еще до того как по очереди просунули руки в углубление. Я так и вижу себя после этого эпизода. В прострации все утро, не в состоянии сосредоточиться. Тревога грызет мои ногти. Наше сопротивление нашло в этих леденцах, в этой несчастной баночке «Нутеллы» место, где укорениться. Что же будет теперь? Страх наказания парализует меня. Я не могу понять, как кузен ухитрился отыскать наш тайник. Клара, которой я призналась, что не вполне ему доверяю, не объяснив, однако, причины, заверила меня, что не сводила с него глаз до конца урока, и поклялась, что была с ним в гостиной во время двух партий в «Уно» с Лу. Так как же ему удалось? Откуда у него было время искать? Эти вопросы крутятся в моей голове, и от досады в ней стоит адский гул до тех пор, пока не возвращается из школы Габриэль в 13 часов. Едва бросив рюкзак в прихожей, он кидается мне на шею. Прости, мама, прости, мне так жаль. Прости, прости. Но за что, сердце мое? Я не должен был, я ни за что не должен был. Чего не должен? Его всего трясет, в голосе дрожат рыдания, в глазах слезы. Вот он уже всхлипывает, щеки мокрые, из носа течет. Ему снова два годика, он пытается объясниться между всхлипами, сбивается, начинает сначала, не может закончить и опять извиняется, тонет в бесконечных сожалениях, прости, прости, прости, мама, дорогая, прости, мне жаль, мне жаль, мне так жаль, а я ничего не понимаю, вижу только, что он зол на себя до смерти, это он тоже повторяет без конца, нон-стоп, лентой Мебиуса, так долго, что я окончательно теряюсь, дохожу до того, что начинаю его подозревать, думаю, что это он на нас донес, он позвонил 119, и я так и спрашиваю его: Ты им звонил? Мой слишком прямой вопрос его шокирует. Да нет же, мама! Он уже обижается, возмущается между рыданиями, Нет, ты совсем того, о-о! Он вдруг находит потерянную нить своих мыслей, разматывает ее и ухитряется не выпустить, так что мне удается собрать воедино его слова, падающие в беспорядке мне на шею. Ну вот, все наконец прояснилось. Габриэль спохватился, что забыл в своем шкафчике учебник по математике, и вернулся на линию 12, чтобы съездить обратно, как вдруг встретил в метро кузена, и ему пришла в голову мысль, дурацкая, дать ему ключи, чтобы он мог спокойно подождать у нас дома. Он обернулся на метро очень быстро и бежал туда и обратно между станцией Конвансьон и школой, но все это заняло как-никак добрых полчаса. Так что у кузена была масса времени, чтобы обшарить квартиру. Прости, мама, прости. Снова та же литания. Исчерпав наконец свои извинения, Габриэль выпрямляется, но остается стоять, свесив руки и не двигаясь. Он смотрит куда-то вдаль, возможно, видит какой-то свой горизонт, и вдруг его черные зрачки испепеляют меня. Они мечут искры, такой жесткости я в них не помню. И я поступаю, как все матери во всем мире, прижимаю моего мальчика к себе, снова, и говорю ему фразы, которые мы все произносим на протяжении тысячелетий в случае горя, нам не надо ни задумываться, ни сосредотачиваться, эти фразы передаются из поколения в поколение, как факелы, благодаря которым наши матери, наши бабушки, матери наших бабушек и наши прапрабабушки до них осушали тысячи слез, так что их в конце концов стали считать волшебными, я говорю: Ну все, ну все, милый, все будет хорошо, не переживай, все уладится, ничего страшного. Но на сей раз, увы, это не срабатывает. Габриэль отстраняется и смотрит на меня в упор. Он хочет видеть мое лицо, чтобы сказать мне: Нет, я знаю, это страшно. И самое страшное во всем этом не то, что мой сын прав, а то, что я даже не пытаюсь его разубедить.

Если на то пошло, кузен мог воспользоваться случаем, чтобы заказать дубликат наших ключей в мастерской на первом этаже. Если на то пошло, у него теперь есть свои ключи, и он является в дом, стоит нам отвернуться. Я убеждена, что отныне он не сводит с нас глаз как в прямом, так и в переносном смысле. И вот однажды утром, перед самым уходом, мне пришла в голову одна мысль, когда я убиралась в комнате Лу. Я зачерпнула немного из баночки, где лежат бусины для ее браслетов и ожерелий, выбрала желтые, чтобы они не слились с полом, разложила их в прихожей и устроила так, чтобы вернуться пораньше, до детей. Просто