война, которую мы ведем против кузена, сблизила нас. Мы теперь договариваемся молча, глазами. Взгляда поверх стола, легкой модуляции голоса, слова, произнесенного шепотом в коридоре или даже не произнесенного, проглоченного в последний момент, достаточно, чтобы приободрить нас. Злость и страх могут сплотить так же, как радость, может быть, даже крепче, тогда я это поняла. Мы вместе готовы были дать отпор. Плечом к плечу. Этот чужак связал нас молчаливым согласием, незримой и нерушимой солидарностью, теперь я это знаю. Однажды в среду дети потребовали хорошего полдника. Довольно навязанной диеты. Ну же, мама, пожалуйста, скажи да! Да, но если явится кузен? Габриэль уверяет меня, что это исключено, объясняет, что осторожно спросил его, мол, не придет ли сегодня после обеда, чтобы помочь ему с домашним заданием по математике, а тот ответил, что не получится, он занят. Вот видишь, бояться нечего. Я соглашаюсь, с условием, что мы выберем десерт, который готовится быстро. Йейе, нельзя терять ни минуты! – кричит Лу и бежит за книгой рецептов, унаследованной от бабушки, а я тем временем зажигаю духовку, но на душе у меня неспокойно. Нам требуется чуть больше получаса, чтобы испечь кокосовое печенье, с которым дети расправляются в один присест, поклявшись мне хранить секрет этого калорийного нарушения, Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит, тот и съест. Я старательно удаляю крошки и усы, мою посуду, убираю на место форму и книгу рецептов, подметаю, протираю кухонный стол и отправляю детей заканчивать уроки. От нашего печенья не осталось и следа, когда в 18 часов в дверь звонят. Мой зрачок застывает в глазке, рот удерживает немой крик, а рука открывает дверь, потому что выбора нет. Добрый вечер, добрый вечер! Ну что, закончим домашку по математике, говорит кузен, разуваясь, и направляется прямиком в комнату Габриэля, беспокойно раздувая ноздри. Мне кажется, что он принюхивается, ищет подозрительный запах. Его глаза походя сканируют гостиную и засекают айпад, который лежит на столе со вчерашнего вечера. Я сохраняю каменное спокойствие, радуюсь, что идеально убрала кухню, даже внутренне ликую, уверенная, что сумела его провести. Я размечталась и выдаю желаемое за действительное до конца ужина, на который он не преминул напроситься, до тех пор, пока этот паршивец не сообщает мне с насмешливым и деланно сокрушенным видом, что с удовольствием попробовал бы наше кокосовое печенье. Уловил ли он легкий запах кокоса или тронул еще теплую дверцу духовки, когда пошел на кухню выпить воды? Габриэль и Лу уже стоят навытяжку, готовые убрать со стола, и их лиц я никогда не забуду. Мне не нужны их заверения перед сном, что они ничего не сказали, я им верю. Я давно знаю, что самая изощренная хитрость может повредить хитрецу и зачастую коварство оборачивается против своего автора.

После этого мы беремся за дело все вчетвером. Начинается псовая охота. Мы – ищейки, носы в пол, уши торчком. Обшариваем каждый уголок, все переворачиваем, всюду заглядываем, в ящики столов, за рамки фотографий, в холодильник, за картинки в кухне и картины в гостиной, за зеркало в прихожей, под столы, под комод, под лампы, стулья, кресла, под два ковра, под кровати, под белье и под матрасы, под журнальный столик, под обеденный стол и под все прикроватные тумбочки. Тщетно. Ни телекрана, как в «1984», ни камеры. И что же? А ничего. Он еще ловчее или еще хитрее, чем мистер Чаррингтон, вот и все. Я сохранила, спрятав в дальнем углу шкафа, статью, вырезанную из Le Monde, кузен ее, возможно, читал, ну и тем хуже, подписанную Микаэлем Фосселем, профессором философии в Политехнической школе, членом редакционного комитета журнала Esprit и специалистом по творчеству Канта, в которой он объясняет, почему интимное – вопрос политический. Я подчеркнула в ней фразу, которая зацепила меня и не дает покоя, наверно, из-за условного наклонения: «Интимное есть часть жизни, над которой ни Государство, ни общество, ни медицина не должны были бы иметь власть». Сегодня я прихожу к выводу, и странно, что еще не поняла этого тогда: именно интимной стороны нашей жизни кузен и пытался нас лишить. В 2001-м я вместе с миллионами телезрителей смотрела «Лофт Стори», посмеиваясь, но и ошарашенная этим первым французским реалити-шоу. Пересматривая отрывки, показанные по случаю двадцатилетия первого сезона, я невольно спрашиваю себя, чем же мы отличаемся от Лоаны, Лоры, Кензы, Жюли, Стиви, Жана-Эдуарда, Кристофа, Азиза и еще не помню, кого. Все эти кандидаты, жившие под камерами двадцать четыре часа в сутки, знали, как и мы, что за ними шпионят, но они-то были согласны и даже подписали контракт, пусть и мошеннический. Два десятилетия спустя наша квартира в 15-м округе мало чем отличается от дома из папье-маше в Плен-Сен-Дени. К чертям сад, курятник и бассейн, я завидую его исповедальне. Мне тоже очень нужна разрядка. Разве только в туалете я не чувствовала, что за мной наблюдают. Теперь я понимаю Габриэля, который до сих пор просиживает там часами со смартфоном, что меня долго раздражало. Вернувшись из лицея вчера в 18 часов, он нашел меня в ютубе. Что ты смотришь, мам? Это для нашей книги? Он не сказал твоей книги, мой милый дылда, чей ломающийся голос так трогателен, он сказал нашей книги, глупо, но это тоже тронуло меня. И я дала ему открыть бутылку безалкогольного пива «Туртель» и, пока он уплетал три печенья «Гранола», воздушных внутри, еще лучше в разогретом виде, подержав их десять секунд в микроволновке, я рассказала ему про «Лофт» и показала отрывки. Он посмотрел их без звука, а потом его прорвало: Ну да, мама! Кузен такой же журналюга, как ты, конечно же, он вдохновился этой передачей, чтобы ограничить потребление горячей воды и шпионить за нами. Ты помнишь, мама? Да… Тогда мне не хотелось верить, что он видит нас даже в темноте. И сквозь стены нашей спальни. И ванной тоже. Ведь я их все прощупала, но тщетно водила по перегородкам растопыренной ладонью, уверенная, что он наверняка просверлил где-то дырочку, как это сделал развратник Норман Бейтс, хозяин мотеля, чтобы наблюдать за Мэрион Крейн в «Психо». Эта сцена запечатлелась во мне, и мне страшно видеть блеск зрачка Энтони Перкинса и его ресницы, которые Хичкок снимает крупным планом, пока Джанет Ли раздевается… Перед тем как встать под душ, под которым расплывчатый силуэт ее убьет.

* * *

Я без конца задаюсь вопросом, кто же этот тип, неизменно одетый в темно-синие брюки и пиджак, всегда безупречно отглаженные,