Вот Ирка Левова… Она никакого погружения не требовала. Она есть и есть… Или была? Не суть…

Она не привязывала, не покоряла.

Секс и некая иллюзия победы над одиночеством – вот что такое любовь в моем возрасте. И ничего иного не надо.

«Нет, – говоришь ты себе. – Секс и иллюзия победы над одиночеством – вот то единственное, что мне сгодится. И не надо ничего больше. Не надо».

И тут…

Безо всяких предчувствий. Когда – как в песне – совсем не ждешь. Когда не нужна она. Когда только, вроде, все устаканилось и пошла себе жизнь… Не сказать, чтобы хорошая, а скорей привычная. Ну и ладно. Можно сказать: привычная, можно – стабильная. Как кому нравится.

И тут – здрасьте…

И все вокруг становится несущественным.

Как это происходит? Почему?

Разве это важно?

Не уберечься. Не удрать. Не спрятаться за всеми в мире рефлексиями.

Открылась дверь и возникла Ирма.

Она не оценивала ничего, не протягивала руку.

Она возникла, и сразу захотелось ее защищать.

Как это происходит? Почему?

Разве это важно?

Не уберечься. Не удрать. Не спрятаться за всеми в мире рефлексиями.

С Ольгой, по-моему, было так же.

Или нет?

Не помню. Да и при чем тут Ольга?

– Это Ирма, – сказала Инесса.

Ирма не протянула руку, а просто поклонилась. Было в этом что-то старинное и замечательное.

Инесса улыбнулась:

– Ну, что смущаешься, звезда? Это Сергей. Звукорежиссер.

– Сергей, – сказал я и рассмеялся.

Ирма улыбнулась.

Она была смущена.

Бог мой! Она была смущена! Вы много видели сегодня женщин, которые смущаются?

Потом она запела. Мы просто настраивались. И техника настраивалась, и мы, люди.

Я не могу сказать, что Ирма пела гениально. Или даже хорошо. Это все не те слова, не те эпитеты.

Она пела так, как не поет никто.

Она пела романсы, с одной стороны, очень современно, с другой – совершено не пошло.

Она пела музыку. Она пела стихи. Она пела так, что я понимал: эти песни имеют ко мне отношение. Они для меня и про меня. Вот что важно.

Нелепо не использовать такую студию для собственного обогащения. И певицы сюда разные приходили записываться. Всякие бывали. Помоложе и постарше. Кокетливые и строгие. Наглые и стеснительные. Скромницы, не понимающие, сколь они красивы, и наглые уродины, уверенные в собственной неотразимости. С мощными, почти оперными, голосами и мяукающие, словно озабоченные кошки. Всякие, разные. Мне все равно. Я за качество их пения не ответчик.

Но было у них одно, общее: их песни не имели ко мне никакого отношения. Как и почти вся современная музыка, они пролетали мимо меня, словно первый снег: таяли, не оставляя никаких следов.

Как женщин я их не воспринимал. Не знаю почему. Но никогда. Даже намека не было. Даже предчувствия.

И тут вот…

Когда она представилась, я подумал: «Умный человек не может взять себе псевдоним Ирма Стук».

Когда она спела первую песню, я обалдел.

Когда вторую – я понял, что мне ужасно мешает ее директриса.

Когда третью – стало абсолютно очевидно, что мне плевать и на Инессу Валовую, и на то, какой псевдоним взяла себе женщина, которая столь изумительно поет… Просто я непременно должен ее видеть. Непременно и обязательно.

И тут же мне стало казаться, что Ирма не просто так смотрит на меня, а с интересом. И что когда она говорит что-нибудь самое незначительное, то краснеет, и это, разумеется, не случайно.

У Валовой зазвонил телефон, и она выскочила в коридор.

И я тут же произнес тихо-тихо:

– Ирма, вы изумительно поете, изумительно.

Откуда я взял это слово «изумительно»?

Она покраснела.

– Простите, но я очень хочу вас видеть, – сказал я совершенно спокойно, безо всякой этой дрожи в голосе, как о деле решенном. И зачем-то еще раз добавил. – Простите.

Я в лирических отношениях не сказать, чтобы очень смелый и прыткий. Но тут было абсолютно ясно, что откладывать нельзя. Нелепо и бессмысленно.

– Прям так сразу, – ответила Ирма.

Не спросила, а вот именно – ответила.

Я видел ее сквозь студийное стекло.

Она слышала меня через наушники.

Я видел, что она снова краснеет.

Тут влетела Валовая и заорала, что удалось вставить Ирму в какой-то концерт, который покажут аж по Первому каналу.

Ирма улыбнулась.

Валовая, конечно, решила, что улыбнулась она ее предложению.

А я решил, что моему.

В дверь постучали.

Я испугался. Я понял, что не предупредил ни Ирму, ни Валовую, что если вдруг придут из дирекции театра, они ни в коем случае не должны говорить, зачем пришли…

Но это была моя сумасшедшая Ирка.

Она шутливо пригрозила мне пальцем и исчезла.

И я понял, что совсем забыл про свою костюмершу.

Как-то мгновенно забыл, но, кажется, насовсем.

_______________________________________________

Я подумал: а что если я и родился-то только для того, чтобы стать трупом, и у меня и вправду ничего больше в жизни не случится?

А что еще и может-то произойти в жизни человека, который уже стал трупом?

Что может быть круче?

_______________________________________________

Елена Александровна умудрялась переодеваться, продолжая щебетать:

– Какое странное существо – человек, правда, Сережа? – Елена Александровна убегала в свою комнату и через минуту появлялась с какой-нибудь новой деталью одежды или с новым украшением. – Человек, например, мужчина, может любить лягушку, которую, в сущности, и любить-то не за что, вы уж не обижайтесь. А человека, которого всегда найдется за что пригреть, – может не любить. Забавно, не так ли?

Мне было совершенно все равно, что она говорит.

Я понимал, что сейчас мы останемся с Иркой вдвоем, и я ее поцелую.

О том, что может последовать за этим, я старался не думать. Об этом очень стремно было думать. Невозможно просто.

Наконец, Елена Александровна сообщила с радостной улыбкой:

– Все, дети, не скучайте. Я упорхнула. У нас сегодня девичник.

Я все ждал, что Иркина мама скажет какую-нибудь пошлость вроде: «Дети, не шалите», или: «Сережа, не обижай Иру».