Тем вечером заснуть никак не удавалось. В крохотной спаленке на чердаке душно, на дворе август вовсю, а комары бесчинствуют, как в июне. Второй год дачу обустраиваем, вроде и хозяйством обзавелись: астры, петунья, вон четыре штуки кабачков и укроп. Но чем больше хозяйство, тем больше неприятностей. Вишня зацвела дружно, сад зарумянился, приоделся – и на тебе! За один день села на вишневые нежные побеги черная тля, все пожрала. Петунью и укроп умяли толстые слизни, на астре гусеницы – толстые, зеленые в крапинку. Где тут заснуть! Все думаешь, а ну как завтра еще какая скотина насекомая на кабачки навалится, да комаров хлопаешь. Так расстроилась, что не заметила, как в сон провалилась.

Утром еще не проснулась толком, глаза не открыла, но слышу: за дверью спаленки шум какой-то, словно падает комок теста и, хлюпая, отрывается, сам собой катается в колобок. Солнце лезет в окна и щели меж неплотно пригнанных досок под крышей, немного страшно – что за звуки, но скорее любопытно. Дверь в спаленку тоже неплотно закрывается, глаза прищурила, вижу: за дверью по домотканому коврику катается кошка, черная, пушистая, с белым галстуком. Хотела засмеяться над своим страхом – подумаешь, чужая кошка пробралась в дыру под крышей, но слышу: подож-ж-жди, подож-ж-жди. Отчетливо так слышу. Ну все-таки страшно. Высунешь руку из-под одеяла, а эта неведомая кошка – хвать, и откусит. А солнце выше поднимается, и понимаешь: ночные глупости в десять утра не пройдут. Тихонечко, чтобы чужую черную кошку не напугать, встаю, говорю вежливое "кис-кис, щас тебе молочка принесу!", протягиваю руку – за ушком почесать. Кошка смотрит на меня, как на дуру, зевает. Опасаюсь кошку приласкать почему-то, иду умываться, чай пить. Кошка за мною. Выхожу в сад-огород, проверить кабачки, и кошка тут. Так и есть, между кабачков за ночь вырос муравейник, откуда что берется, сожрут последнее хозяйство, ну что за лето! Нет никаких моих женских сил с этим бороться!

– Вот видишь, что творится! – жалуюсь кошке, а та все ходит следом. – Какое хозяйство! Ущерб один. Развелось всякой скотины!

Но солнце ярко вспыхнуло и заиграло, как в раннем июле, воздух уплотнился, обжег кожу, кошка села, почесала лоб задней лапой, поглядела пристально. Цветы, да и все краски в саду стали ярче, и что-то неуловимо, но бесповоротно поменялось в окружающем пространстве. Я даже не удивилась, когда кошка заговорила. И не испугалась, не то что утром, когда услышала шум за дверью. Все-таки, когда лежишь, чувствуешь себя беззащитным, а тут, на улице, можно и соседей кликнуть.

– Ну чего тебе? – ворчливо спросила кошка, и рот ее двигался, как человеческий рот, да что там, ее рот был каким-то подозрительно знакомым. Я помнила этот очерк, короткую верхнюю губу и пухлую нижнюю, этот выговор, смешное стяжение гласных звуков. Хорошо помнила, но не могла сообразить, откуда. – Чем ты недовольна? – уточнила кошка и добавила: – Только перестань называть меня кошкой, неприятно, знаешь ли!

Я села в борозду. Подумала недолго и не нашла ничего умнее, чем спросить:

– А ты говорить умеешь?

– Уже заметила, да? – ехидно переспросила кошка, нет, не кошка! Стоп!

– А ты кто? – исправилась я.

Некошка фыркнула насмешливо, теперь уже и нос ее стал совсем некошачьим, а тоже очень знакомым, немного вздернутым, не раз мною виденным… где?

– Конечно! – пожаловалась некошка. – Домовых вы теперь не видите. Как вам домовых видеть, ежели лошадей не держите! Домовых ведь только через хомут можно разглядеть. Ну или через три бороны…

Становилось все непонятнее, но интереснее.

– А вы – кикимора? – я перешла на "вы".

– И не знают ничего, и не интересуются, – брюзжала некошка, – а еще хозяйство заводят. Без всякого понятия… Астры у них… Петуньи… Нет чтобы скотиной заняться! А коргоруша, значит, простаивай, ерундой майся. И хозяйство прахом пойдет… Без скотины! – Некошка забила пушистым хвостом по гряде и совершенно по-женски всхлипнула.

– Коргоруша, – я попробовала незнакомое слово. – Красиво как звучит!

– Не подлизывайся! – отрезала некошка-коргоруша. – Коргоруша, коловертыш… По хозяйству мы. Твоя бабушка, вон, три коровы держала и лошадь, про птицу уж не говорю. А ты, – коргоруша безнадежно махнула темной лапой. – Уж я тебе и так намекаю, и этак… Скотины нет, так я тебе слизней… А что, слизни крупные… И тли тебе, и муравьев вот… Нет, все в разум не войдешь. Хоть бы карпов развела, что ли. Долго ли пруд выкопать? А я бы сподмогла, карпы бы у тебя жирные пошли, дружные. Мы, коргоруши, сами ведь болеем, ежели хозяйство скудное да без скотины.

– Так вы в человеческих семьях живете, – догадалась я. – Ну раз вы про мою бабушку знаете…

– Выкать она мне вздумала! – возмутилась, опять фыркнула. – Что я тебе – сестры-лихорадки, что ли? В семьях – это домовые, а мы при дворе, при хозяйстве. И все, что твоего хозяйства касается, даже прошлого, я знаю. Да, дом этот не задался, перестроишь его скоро, думаю. Может, ты еще не совсем пропащая, вон утром в грядки вышла… Хозяйки-то прежние, молодые которые, они по другой части. А старуха, ну что старуха… Сильно мне ее бородавка на носу мешала, нюхать тяжело, толком не поохотишься, – неожиданно и непонятно заключила коргоруша.

Старуху, прежнюю хозяйку дома, я видела дважды: первый раз, когда мы приезжали смотреть дом, второй – когда бумаги на покупку оформляли. На носу у нее действительно была большая бородавка, на самом кончике. Но при чем тут охота? Как старухин нос мог помешать моей коргоруше? Я уже называла ее своей.

– Скотины старуха не держала, грядки запустила. Правда, травы-укропа много было, все пучки вязала на продажу. Но мне же скучно с одной зеленью-то! – пожаловалась коргоруша. – Мы, коловертыши, любим разнообразие, недаром так прозываемся! Как сил не стало у бабки, вот и продала тебе дом. Уж так я надеялась, так надеялась – может, хоть уток заведешь?

– А что за молодые хозяйки? – несколько ревниво поинтересовалась я.

– Так дочери старухины, – охотно пояснила пушистая сплетница. – До драмы-то своей они частенько тут бывали, но в земле ковыряться не любили, все на крыше лежали, загорали. А уж после – ни ногой.

Как-то неуютно мне стало. Оказывается, в домике драма разыгралась, то-то сны снятся чужие и странные. Лучше не спрашивать, потом забыть не смогу, а вдруг что-то страшное произошло в этом ветхом домике, собранном чуть ли не из тарной дощечки.

Коргоруша пристально взглянула на меня и успокоила:

– Не бери в голову, ничего страшного. А лучше прополи все грядочки, вот прямо сейчас и прополи, а вечером я к тебе приду по сумеркам – чай пить! Тогда и расскажу. Если хорошо прополешь! – распорядилась, и как не бывало ее.

С непривычки спину ломило, пальцы распухли от влажной земли. Я чуть не задремала прямо за столом, жесткая узкая лавка казалась удивительно удобной; солнце, перед тем как упасть за сирень, длинными лучами лениво оглаживало занавески с разноцветными кружочками. Чай остывал и все слабее пах мятой. Комары, похоже, решили взять выходной, а на дровах за верандой сидели два здоровущих кота: рыжий и белый пятнистый, похожий на корову ярославской породы. Может, тоже коргоруши? Моя возникла неожиданно, просто появилась на табуретке, как будто с обеда тут сидела, и так же неожиданно пустилась рассказывать.