В положенный срок умирает от нормальной болезни, и жена оплакивает его совершенно искренне, а сослуживцы оплачивают половину похорон и справляют венок. Сыновья у него вырастают очень симпатичные, гораздо способнее его самого и удачливее и даже, наверное, по его понятиям, счастливее. Старший к моменту похорон отца уже небольшим предприятием владеет, младший на барабане бойко стучит за интересные деньги. Секретарша его конторы на похоронах мирится с его женой, они даже рыдают, обнявшись, и перезваниваются месяца два-три. А после у жены появляются новые заботы, невестка, жена старшего, собирается рожать. А секретарша еще раньше убирает его фотографию из книжной полки и начинает новую жизнь в свои неполные пятьдесят три года.

Перед смертью он вспоминает золотую ящерку с человечьей головой и спрашивает – не себя, сам-то он что может ответить, – спрашивает кого-то, в кого он не верит, что же это было? Зачем? Я прожил обычную жизнь, не видел особой удачи, богатства тем более. Счастье? Да, был день, когда он закончил крыть крышу в новом доме и они все, вместе с мальчиками, первый раз ночевали в нем, а окон еще не было, и ветер сдул бумажную скатерть со стола, опрокинул банку с ромашками, поставленную женой подальше от дивана. Ведь ромашки только так красивые, а пахнут они не слишком хорошо. И еще одна ночь, много раньше, когда жена, молодая и худенькая, купалась в реке, а после они любили друг друга на берегу, и песок пах пылью, а река тиной, но было тихо, так, что слышно, как шуршала кора на сосне под лапками какого-то осторожного маленького, наверняка пушистого зверька. И другая ночь, позже, тоже ветреная, сквозная, с хлопающими занавесками, когда секретарша в чем мать родила варила ему кофе и говорила, что он подарил ей новую жизнь, а он немного испугался, что она хочет сказать, что беременна, но это оказалось не так.

Вспоминает, успевает подумать, наверное, я был счастлив, наверное, это и есть счастье, а я, дурак, не сообразил, надо было хоть получше его почувствовать, не торопиться. И умирает.

Или бывает так: такой же другой мальчишка и та же золотая ящерка, все так же, вплоть до шофера-охранника, жены и, допустим, иномарки и гаража вместо дачи. Но однажды он возвращается очень поздно, выпивший слишком много, а куртка на нем дорогая: кожаная итальянская. От метро за ним идут трое, в первом же проходном дворе нападают, снимают куртку, отбирают борсетку с деньгами и документами, а он не может закричать, потому что стыдно. Но пытается ударить, и тогда его бьют по голове, он еще добирается до дома, а утром попадает в больницу, через неделю впадает в кому, но успевает вспомнить ящерку и удивиться: не помогла.

Простые истории, печальные, как жизнь, и, как жизнь, порой смешные. В каждом человеке найдется хорошее, интересное, только не каждый захочет в себе копаться. Даже счастье у каждого найдется, хотя здесь ты можешь мне не поверить. Счастье, оно коротенькое такое, как солнечный зайчик на стене от проходящего по реке теплохода. У теплохода окна маленькие, но их много, и солнечный зайчик обязательно в одно из окон попадется, если дом на берегу реки выстроен. Ладно, философия не по моей части. Есть ведь и другие истории. Страшные. Злые.

Мы сидели на лужайке, правда, не в лесу, а на низком берегу Волги. Лес был за нами. То есть я сидел, а он распластался на траве. Он говорил все тише, и я лег рядом. Зной звенел кузнечиками, воздух плавился и стекал в реку. Ни облачка на небе, но приближение грозы чувствовалось по общей неподвижности, разлитой вокруг, по внезапной лени и легкому головокружению. Высокая колокольня заброшенной церкви на том берегу, казалось, двоилась в белом беспощадном свете. Я повернул голову и неохотно ответил, говорить было не просто лень, а тяжело, язык словно распух от жары, слова, как пузырьки, с натугой преодолевали сопротивление губ.

– Куда уж страшнее! Скука вместо золотого обещания. Не то нелепая смерть. Хотя ты сейчас скажешь, нелепой смерти не бывает.

Он укоризненно покачал головой:

– Это вы любите словами играть. Для меня запах, к примеру, значит гораздо больше слова, – помолчал, пожевал бледно-зеленый стебелек мятлика. – О первом мальчишке не стану говорить, тут я, как-никак, лицо заинтересованное, – при этих словах у него нервно дернулся хвостик. – А вот второй, которого убили из-за куртки… Тот человек, ну тот из троих, кто ударил, он ведь тоже был мальчишкой в свое время и так же лежал на поляне. Но золотая ящерка его не нашла… Он вырос – без ящерки и стал убийцей. Без защиты куда же!

– Что-то не пойму, куда ты клонишь. Логичней предположить, что без защиты оказался пострадавший, а не убийца. Или ты о предопределенности?

– Сообразил наконец-то, – ворчливо отозвался он. – До чего же вы медленно соображаете! Все из-за логики вашей. Думаешь, легко с судьбою тягаться? Многие наши гибнут. Думаешь, сейчас больше воров и грабителей, чем в средние века, а, допустим, благородных философов меньше? Как бы не так! Людей больше, но пропорция зла-добра та же, – что в сообществе, что в отдельно взятом человеке. А мы как раз за отдельно взятых и боремся. Ведь тому, второму, с дорогой курткой, на роду было написано стать большим разбойником, он должен был убить двух инкассаторов и охранника, так-то вот. Если бы не моя сестра, так бы и случилось. Она вовремя отыскала мальчишку и сумела внедриться в него. Жил бы он долго, скучновато, средне-счастливо и не делал зла, но судьба – капризная функция, да еще со своеобразным чувством юмора. Столкнула его с мелкими грабителями, а те – раз, и убили нечаянно. И сестра моя погибла вместе с ним, потому что внутри была, а освободиться мы можем только в случае естественной смерти человека… Нас все меньше и меньше… А ведь дети у нас редко появляются, мы же почти всегда несвободны. Леса к тому же вырубают, болота осушают, места, где детей выращивать, совсем не осталось. Некоторые из нас, те, кто духом послабее, переселяются, хоть и нехорошо это.

– Как же так получилось, что люди ничего не знают о вас, ни легенд нет, ни упоминаний?

– Да что ты! А саламандры? – он засмеялся. – Была у нас лет шестьсот назад модная теория, дескать, дашь людям философский камень и те сами начнут совершенствоваться, а мы освободимся. Многие наши свели дружбу с алхимиками, да только из десяти алхимиков девять интересовались золотом, а не судьбой ближних… Скучно мне, тоскливо. Сестра – последняя из моей семьи, больше никого здесь не осталось. Жена с сыном еще в позапрошлом веке в Данию переселились… Скучно.

– Ты не боишься, что расскажу о тебе другим людям?

– Чего бояться? Если уж алхимикам не поверили… А ведь мы в то время такие собрания устраивали, куда там! Декларации надиктовывали толстенными манускриптами… А ты уснешь сейчас, проснешься под дождем и все забудешь.

– Постой! Расскажи о первом мальчишке! Так понимаю, это твой, – я замялся, подыскивая слово, – подопечный. Кем бы он стал, кабы ты не внедрился в его ладонь?

Он печально оглядел дальний берег, посмотрел искоса на небо, задрать голову вверх не мог, наверное. Он был совсем маленький, не больше мизинца, словно золотая искра на пожухлой от зноя траве. Аккуратно подстриженная бородка клинышком – не золотая, скорее рыжая, бледное лицо аскета и тело ящерицы с зеленоватой полоской на сияющей чешуе.