тот день ему гораздо важнее было понять причины странных событий, которые стали происходить вокруг него.

-- Третьего я выберу сам,-- сказал он.-- Вам нужен помощник, способный раздвинуть горы и без труда перенести вас вместе с конями через горные потоки. Иштагу!

Из строя всадников выдвинулся великан с бородой, в которой с радостью поселился бы вороний выводок. В руке он держал копье толщиной в кипарис.

Жестом Кир велел мне отойти. Иштагу же, приблизившись к своему повелителю, пригнулся, чтобы тот смог прошептать свою волю ему на ухо, не вставая на цыпочки или на ближайший камень.

Потом мне подвели моего коня, который, узнав хозяина, весело замотал головой, будто радовался, что его оставили в живых.

Спустя несколько мгновений вся царская “свита” потянулась за Киром вдоль ущелья. Замыкали “свиту” лазутчики, отправлявшиеся в стан Горпага. Последним ехал Иштагу.

Только ли с целью испытать “эллинскую судьбу” выехал Кир в это ущелье, удаленное от дворца? Я не раз размышлял об этом, всякий раз благоразумно полагая, что не стоил царских хлопот. Много лет Кир спокойно правил и охотился в своих горах, казалось бы не помышляя ни о каком мятеже. Внезапное нашествие наемных убийц, тайное послание Гарпага и наконец движение большого войска в направлении Персиды встревожили его и заставили, может быть впервые, задуматься о своем предназначении. Кто знает, не видение ли было послано ему свыше. Полагаю, у всякого великого человека в урочный час случаются чудесные видения, тайну которых он уносит в могилу. В том ущелье, как мне позже стало известно, Кир однажды чудом избежал гибели от упавшей с высоты каменной глыбы. И вот я, самонадеянный эллин, задаюсь вопросом: а не принял ли меня тогда Кир за посланца небес, которые нередко являются в образе странников или даже лазутчиков?

В устье ущелья наши пути разошлись. Кир с воинами двинулся вниз, к Пасаргадам, а мы повернули на довольно узкую тропу, что вела наверх, в горы.

Да, то был третий важный поворот в моей жизни, и мне казалось, что тропа моей судьбы тоже становится извилистей и круче.

Иштагу вел нас, а вернее подталкивал сзади, ибо предпочел остаться аръергардом. Он устанавливал быстроту нашего передвижения и направление пути, молча производя указания своим громадным копьем. Я продвигался первым, и, когда полагалось свернуть или остановиться, позади раздавалось его глухое рычание. Тогда мы вместе с Азалом обрачивались. Это означало, что я видел лицо Азала только на привалах.

Иштагу избрал, вероятно самый короткий путь, удаленный от всех удобных горных дорог и от селений. Первые два дня мы только и делали, что взбирались на кручи, все дальше вступая в области нерастаявших снегов. Порой приходилось надевать на копыта наших коней мешочки с сухой травой, иначе кони проваливались бы в снег по самое брюхо.

Мы жгли костры в расщелинах. Подвинувшись к огню, Иштагу превращался в изваяние, изредка протягивал руку в сторону, загребал снег, топил его в кулаке и слизывал влагу с ладони. Азал же закутывался в свою накидку до самых глаз и завороженно смотрел на огонь. Его глаза сверкали, и эти искорки начинали тревожить меня, будить в душе противоречивые чувства.

За два дневных перехода никто не произнес ни слова, а длительное молчание несомненно вредит душе эллина. Он становится чересчур мечтательным.

Я никогда не испытывал влечения к мальчикам или мужчинам, хотя в школе Скамандра такое не возбранялось. Тот же Нарцисс нередко уходил на ночь в комнату Учителя. Меня же никто не принуждал. Мне мужеложство казалось делом просто неприятным, если уж не противоестественным.

В первую же ночь, глядя, как искрятся глаза юного скифа, я стал испытывать томление. Заснув же у костра, вскоре очнулся, ощутив, что не удержал быстрый поток. Под повязкой на моих чреслах оказалось довольно густо и липко. Пришлось засовывать туда пучок сухой травы.

Причиной неудобств представлялось мне долгое воздержание. Последний раз я брал женщину еще в Дамаске -- за драхму. И с тех пор не утратил, как говорится, ни обола.

Весь следующий день я оборачивался в пути куда чаще, чем рычал и взмахивал своим копьем Иштагу. Он мог быть доволен моей прилежностью.

Несколько раз я пытался улыбнуться Азалу, но прекрасные глаза скифа только холодели, а брови сходились взмахом соколиных крыльев. Он начинал смотреть исподобья или попросту отворачивался.

Во вторую ночь как ни опускал я веки, как ни пытался вспоминать родной Милет, а только выдержке моей наступил предел.

У костра мы располагались всегда одинаково: Иштагу садился слева от меня и ближе ко мне, чем к Азалу; скиф же устраивался напротив, за огнем и дымом. И вот, дождавшись, пока Иштагу склонит свою медвежью голову на грудь и засопит, я приподнялся и бесшумно, по-кошачьи, двинулся направо, в обход тлевшего кострища. Скиф, казалось, тоже заснул, раз две искорки в ночи передо мной потухли.

Не тут-то было. Медведь тоже оказался непрост. Едва я подвинулся на пару локтей, как наткнулся на толстое древко копья, как на выставленную загородь. Великан даже не зарычал, а только чуть-чуть приподнял одно веко.

Вернувшись, я стал горевать, что лишился травки Цирцеи. Но горевал недолго -- вспомнил вдруг, как несколько колючих семян этой травки зацепилось на мой гиматий, когда я торопился убраться с постоялого двора за Ниппуром. Тогда отделаться от них было недосуг.

Парочка тех семян нашлась, стоило только терпеливо перебрать пальцами все складки.

“Теперь держись, циклоп!”-- со злорадством подумал я и потянулся за головешкой.

Оставалось только осторожно положить семена на крохотный огонек и поднести тлевшую на конце ветку к самому носу Полифема, постаравшись при этом уберечь его усы от пожара.

Затея удалась на славу. Полифем втянул в себя целое облако дурмана, издал тихий звук, напоминавший не голос грозного быка, а жалобное мычание коровы, и повалился набок. Его копье едва не скатилось в костер.

Одним бесшумным скачком я переместился на новое место и попытался тихонько накрыть скифа одной стороной своего гиматия. Азал не шелохнулся. Тогда сердце мое забилось чаще и я ласково обнял его за плечи. Под своей скифсской накидкой он показался мне хрупким и маленьким.

Я провел рукой по его спине, обнял за узкую талию, потянулся к нему губами и почувствовал, что наткнулся кадыком на какую-то острую колючку.

Колючкой оказалось острие короткого меча.

От укола я сразу протрезвел и очень изумился своим влечениям. Заодно вспомнились все обещания, данные царю, и все его наказы своему личному лазутчику. Конечный расчет всех преимуществ и недостатков положения на кончике