В конце концов, нужно было оплатить счет из прачечной: Бози донимали этим счетом, когда я пришел, он разъярился и вылил на меня ведро словесных помоев. Это было ужасно - я сделал для него всё, дал ему всё, потерял всё, а теперь я мог лишь стоять и смотреть, как любовь превращается в ненависть, как крепость любовного зелья лишь усиливает его горечь. Фрэнк, потом он меня бросил, теперь для меня нет никакой надежды. Я потерян, со мной покончено, я - щепка, плывущая по воле волн, без плана и цели... И самое ужасное вот что: если люди обошлись со мной плохо, сам я обошелся с собой еще хуже, именно свои собственные грехи мы никогда себе не прощаем...Стоит ли удивляться, что я хватаюсь за любое удовольствие?

Оскар обернулся и посмотрел на меня, он весь дрожал. Я увидел, что по его щекам текут слёзы.

- Фрэнк, я больше не в силах говорить, - сказал Оскар, запинаясь. - Я должен идти.

Я остановил кэб. Мое сердце стало камнем в груди. так болело, что я не попытался остановить Оскара. Он поднял руки в знак прощания, я отвернулся и пошел домой один, впервые в жизни осознав в полной мере значение прекрасной строки, в которой Шекспир подвел итог своего отказа от мира и своего оправдания, единственного оправдания для нас, смертных.

«И человек опять грешней, чем грех».

ГЛАВА XXI

Чем больше я размышлял над этим вопросом, тем больше понимал, что единственной возможностью спасения для Оскара было его возвращение к работе, ему нужна была цель в жизни, и тут читателям следует помнить, что я к тому времени еще не прочел "De Profundis" и не знал, что Оскар и сам осознал уже в тюрьме эту необходимость. Я говорил себе, что, в конце концов, ничто не потеряно, если он только начнет писать. Человек должен свистать всех наверх для счастья и надежды, принимать отчаяние в свою постель и в свое сердце, перенимать храбрость своих суровых спутников. Счастье вовсе не является необходимостью для художника: счастье создает лишь воспоминания. Если бы Оскар писал, а не пережевывал свое прощлое и изучал себя, словно индийский факир, он мог бы исцелить свою душу и многого достичь.

Он мог бы отвоевать всё: самоуважение, уважение товарищей, если этого действительно стоило добиваться. Я знал, что у художника должно быть хотя бы самоотрицание героя, героическая решимость всегда стремиться вперед, иначе он никогда не достигнет многого даже в своем искусстве. Если бы только я смог заставить Оскара работать - мне казалось, что тогда всё наладится. Я провел с ним неделю - обедал с ним и ужинал, объяснял ситуацию на все лады.

Я заметил, что Оскар наслаждается изысканными блюдами и напитками так же, как прежде. Я даже подумал, что он пьет слишком много, он снова начал толстеть и опухать, но сладкая жизнь была ему необходима, и, конечно же, от этого его речь не становилась менее очаровательной. Но как только я начинал убеждать его писать, он качал головой:

- О Фрэнк, я не могу, ты ведь знаешь, какое у меня жилье: как бы я там смог писать? Ужасная спальня - как кладовка, крохотная гостиная, никакого вида за окном. Повсюду книги, а писать негде. По правде говоря, я там даже читать не могу. Я ничего не в состоянии делать в столь жалкой нищете.

Оскар возвращался к этому вновь и вновь. Постоянно твердил о своей нужде, так что я не мог не понять, какова его цель. Он уже поднаторел в искусстве выпрашивания денег без прямой просьбы. У меня сердце кровью обливалось: он летел под уклон с такой фатальной скоростью и легкостью, а грязь внизу была столь отвратительна. Я поспешно сказал:

- Я могу одолжить тебе небольшую сумму, но ты должен работать, Оскар. В конце концов, почему кто-то должен тебе помогать, если ты сам себе не поможешь? Если я не могу тебе помочь, чтобы ты себя спас, я лишь нанесу тебе вред.

- Плоский софизм, Фрэнк, чистая софистика. Как тебе известно, хороший обед лучше, чем плохой, для любого живого человека.

Я улыбнулся:

- Ты себя недооцениваешь: ты с легкостью смог бы заработать тысячи и снова жить, как принц. Почему бы не сделать усилие?

- Если бы у меня были приятные, солнечные комнаты, я бы попытался...Это сложнее, чем ты думаешь.

- Чушь, для тебя это - легко. Из-за твоего наказания твое имя стало известно по всему миру. Твои книги были бы нарасхват, твои пьесы ставили бы во всех столицах. Ты мог бы жить здесь, как принц. Шекспир потерял любовь и дружбу, надежду и здоровье впридачу - потерял всё, но всё равно заставил себя написать «Бурю». Почему ты не можешь?

- Фрэнк, я попытаюсь. Попытаюсь.

Здесь следует отметить, что любая похвала в адрес другогого человека, даже Шекспира, неизменно вызывала у Оскара раздражение. Он не терпел никакого превосходства над собой. В статьях в «The Saturday Review» я писал, что никто не описал себя столь полно, как Шекспир. «Мы знаем его лучше, чем любого из наших современников, - написал я, - и он более достоин того, чтобы его знать». Оскар сразу же написал мне возражение на эту фразу: «Конечно же, Фрэнк, ты забыл про меня. Ведь правда я более достоин того, чтобы меня знали, чем Шекспир?».  

Этот вопрос застал меня врасплох, так что я не нашелся сразу, что ответить, но когда Оскар начал допытываться, мне пришлось ему сказать, что Шекспир достиг высочайших высот духа, недоступных современному человеку, хотя я, вероятно, был неправ, заявив, что Шекспира я знаю лучше, чем ныне живущих людей.

Мне пришлось вернуться в Англию, в Париж я смог приехать лишь некоторое время спустя, но я вновь пересек Ла-Манш в начале лета, и оказалось, что Оскар ничего не написал.

Я часто говорил с ним об этом, но сейчас он слегка изменил аргументацию.

- Я не могу писать, Фрэнк. Когда беру ручку в руки, всё мое прошлое вновь наваливается на меня: я не могу выносить эти мысли...сожаления и угрызения совести - два пса, которые поджижают, чтобы напасть на меня в момент безделья. Мне необходимо выходить, впитывать жизнь, находить что-то для себя интересное, иначе я сойду с ума. Ты не знаешь, как болит мое сердце, когда я остаюсь один. Я остаюсь с