Жанна смотрела Матиасу в глаза – и не видела его. Ее взгляд был обращен в себя в ожидании вершины наслаждения. Девушка отдавалась ему беззастенчиво, безудержно. Она была счастлива, и это – вот ведь странность! – делало счастливым Матиаса. Взросление Жанны пришлось на годы войны и сопровождалось страхом, лишениями, неуверенностью в завтрашнем дне. Ее тело в объятиях Матиаса выражало бунт и пугающую жажду жизни. Он вдруг замер – ему послышался какой-то шум – и зажал Жанне рот ладонью. Берта окликнула дочь, погладила корову, произнесла несколько ласковых слов. Девушка прыснула со смеху, Матиас поцеловал ее, еще крепче прижал к себе, и, когда фермерша ушла, оба наконец разрядились.

Пора было возвращаться в подвал. Они взяли бидоны и пошли через двор к дому. Внезапно из ближайшего леска, со стороны ручья, где Матиас и Рене бросили джип, послышалась стрельба. Снаряд упал совсем рядом с фермой, до смерти напугав Жанну, и она пролила половину молока.

Люди в подвале были парализованы ужасом, так что разгоряченный вид Жанны все отнесли на счет испуга. Жюль ворчал – он хотел, чтобы американцы немедленно убрались, но Пайк не соглашался. Рация так и не заработала, ходить оба раненых пока не могли, да и оружия было маловато.

Жанна разлила молоко по кружкам, что слегка подняло людям настроение. Сделав первый глоток, Сидони почему-то вспомнила, как в детстве сидела на коленях у бабушки, пила теплый гоголь-моголь и смотрела на елку. «Боже, да ведь сегодня двадцать четвертое декабря!» – подумала она и предложила:

– Может, оставим лакомство на вечер, отпразднуем сочельник?

Все замерли, ошеломленные напоминанием о Рождестве. В такой момент это выглядело почти абсурдно: повсюду идет война, люди умирают – замерзают в снегу или дрожат от страха, голода и холода в подвалах, дома разрушены, во дворах и на дорогах валяются коровы и лошади с выпущенными кишками, леса горят. Старая Марсель спросила, громко всхлипывая:

– А где же… елка, и «хлеб Иисуса»[65], и полуночная месса, и… песнопения?! Ну разве это не ужасно?!

– Ничего, Марсель, – ответила Жинетта. – Мы ни за что не пропустим Рождество, ведь это праздник Младенца Иисуса! I n’fât nin l’roûvi, ou bin c’est lu qui nos roûvirè.

Выслушав торжественное предупреждение, все перекрестились. Берта перевела: «Не стоит Его забывать, иначе Он забудет о нас». Матиас невольно улыбнулся. Все уже пропало, Бог давно покинул человечество – давно и безвозвратно. Гражданские решили отпраздновать рождение Христа как можно достойнее – несмотря на отсутствие елки, загадочного хлеба и полуночной мессы. Идеальный момент, чтобы уйти по-английски: напряжение, копившееся все предыдущие дни, спадет – и не только на ферме Паке, а повсюду в округе. Рождество – оно для всех Рождество, даже для немцев. Им пока не удалось заменить поклонение божественному семитскому младенцу культом Тора будущих времен.

Планам Матиаса помешала Луиза: девочка захотела настоящие – живые! – ясли. Рене мгновенно загорелась, подошла и посмотрела с мольбой во взгляде. Она чувствовала, что Матиас что-то задумал и идея праздника ему не по душе. Она смотрела и молчала, и он спросил как дурак:

– Хочешь участвовать?

– Очень! А ты нет?

– Пожалуй, воздержусь…

Девочка вздохнула. Она была разочарована, и Матиас расстроился. Да что с ним такое?! Совсем размягчился после встречи с Рене… Она тоже изменилась. Три дня назад, в хижине, девочка напоминала дикого зверька, а потом бросила его одного в джипе и пошла пешком. На ферме малышка оттаяла, что совершенно естественно. Матиас понимал, что не должен тащить Рене за собой в опасное, да что там – фатальное путешествие.

– Не волнуйся… – Она прочла его мысли. – Мы уйдем. Так даже лучше.

– Ну ладно, проведем эту ночь здесь.

«Отпразднуем Рождество в тепле, Рене поучаствует в вертепе, а утром мы исчезнем», – решил Матиас. Будет здорово оказаться вдвоем на природе. Она и он, одни в целом мире. Охота, ночевки в случайных убежищах. Он научит ее строить шалаш и ездить верхом, будет смотреть, как она ест жаренное на костре мясо, как сосредоточенно следит за каждым его движением. Может, малышка расскажет ему еще одну волшебную историю, глядя на огонь бархатными лилово-черными глазами.

Подошла Жанна и села рядом с ними. Лучше бы она этого не делала… Девушка молча смотрела на солдата, на малышку и чувствовала себя третьей лишней. У них были какие-то особые, необычные отношения. Так-то оно так, но сегодня днем, в хлеву, мужчина принадлежал только ей, Жанне, и никому другому! Улыбка девочки – милая, сочувственная – словно бы говорила: «Я знаю, что ты влюблена, но он мой, и тут уж ничего не поделаешь». Жанна резко поднялась и сказала:

– Пора заняться костюмами, иначе никакого представления не будет.

Луиза, Бланш, Альбер и Шарль Ланден ждали у лестницы вместе с Мишлин, которую, видимо, «разбудила» мысль о свидании с маленьким Иисусом. Напрасная надежда, но все лучше, чем ничего. Дети гуськом бежали по коридору: Луиза следовала за Рене и Бланш, последней плелась Мишлин. Альбер нес Шарля на плечах, издавая воинственные крики, как индеец сиу. Они слишком долго сдерживали бурлившую внутри энергию. «Ничего, пусть кричат, – подумала Жанна, – пусть смеются и веселятся, как до войны!»

Дети вошли в спальню Жюля и Берты, где у стены стоял огромный зеркальный шкаф с резьбой и лепным орнаментом в виде львиных голов, на комоде было много фотографий в рамках, рядом лежал веночек из засушенного флердоранжа. Внимание Рене привлек свадебный снимок. Новобрачные очень молоды и невозможно серьезны. Берте столько же лет, сколько сейчас Жанне, но дочь гораздо красивей матери. У самой Рене не было ни одной семейной фотографии. Некоторым ее подружкам повезло больше. Им все время грозила опасность, ведь немцы могли обыскать замок в любой момент. Катрин прятала два фото за подкладкой чемодана. На одном были сняты отец, мать и два брата, на другом – бабушка, старая дама в длинном черном кружевном платье и вуалетке.

Катрин иногда брала их в постель и спала, прижимая к груди. Рассматривать фотографии в темноте она не могла, зато разговаривала, перечисляла имена наподобие молитвы: папа, мама, Аким, Сережа, баба Маша, папа, мама, Аким, Сережа, баба Маша. Иногда Рене ложилась рядом, они прижимались друг к другу и на два голоса называли имена. Рене особенно нравилось произносить «баба Маша». Катрин объяснила, что русское слово баба – это «бабушка», а Маша – имя. В сочетании двух слов было что-то нежное, сладкое, аппетитное, как сдобная булочка, хотя старая «баба Маша» не имела ничего общего с кулинарными вкусностями. На фотографии она выглядела сухой и тощей, с поджатыми губами и строгим взглядом.