вниз, к завтраку. Отец в этот ранний час уже должен бодрствовать. Мы с ним не разговаривали все это время, и я не настолько обезумел от горя, чтобы не понимать, что в случившемся нет моей вины. Видимо, он был удивлен моему раннему появлению в столовой. Его взгляд метнулся на часы, которые лежали прямо перед ним на столе. Верно, хотел проверить, уж взаправду ли столь ранний час. Мы оба не знали что говорить.

Тишина между нами должна была быть разрушена.

– Я вел себя недостойно, – произнес я.

– Ох, Этьен… – глубоко вздохнул отец, проводя рукой по своему лицу. – Нет-нет, все хорошо…

Он радушным жестом пригласил меня к накрытому столу. Когда я сел, меня слегка качнуло в сторону – будто бы мы находились на корабле.

– Пап, я не ищу с тобой ссоры и никогда не искал, – продолжил я. – Прости, что не прислушался к твоим советам, пока не стало слишком поздно.

– Я так волновался за тебя, – тихо пробормотал он, мотая головой. – Мы с Франсуа не находили себе места, пока ты лежал без сознания. Я все еще не смирился с тем, что Господь призвал к себе мою сестру, и вот уже ты оказался на волосок от смерти…

Услышав о тете Арабель, я осенил себя крестным знамением. Мысли о ней, о матери Франсуа, сразу натолкнули меня на мысли и о кузене.

– Я сгоряча написал Франсуа много писем, – вздохнул я.

– Он все понимает, – отмахнулся отец. – Кузен не держит на тебя зла.

– Мне все еще хватает совести поступить по чести, – произнес я. – В моей спальне лежит письмо, которое я еще не в силах вручить лично. Я рад, пап, я безмерно рад слышать, что Франс простил меня. Но я сам не простил себе тех слов, которые в пылу сорвались с моих уст и выскользнули из-под моего пера. Я прошу тебя помочь мне.

– Чем же? – спросил отец.

Его пронзительный взгляд заверил меня, что я могу продолжать.

– Прочитай это письмо и скажи мне, положа руку на сердце, – принял бы ты на месте Франсуа такие извинения? – спросил я, сокровенно заглядывая в глаза отца.

Мне всегда тяжело было оставаться один на один с кем-то и смотреть в глаза. Что-то дрожало во мне и хотело отвернуться, но сейчас я знал – нельзя прятать взгляд.

– Это так много для тебя значит? – пораженно произнес отец.

– Да, – кивнул я и спешно отвел взгляд, прикусив нижнюю губу. Мой план шел слишком хорошо, чтобы засмеяться сейчас.

– Я тронут до глубины души. И Франсуа, я уверен, тоже будет в безмерной радости, едва увидит тебя на пороге. Он звал тебя на вечер в честь помолвки, как и на свадьбу, которую они будут играть. Правда, в извинениях нет нужды, Этьен, – произнес отец.

Боже, он испытывал меня. Нет, я останусь невозмутим. Переведя дыхание, я все же смог справиться.

– Прошу, – произнес я. – Мне в самом деле это очень важно.

– Давай просто не будем об этом? Лучше скажи, как твоя рука? – обеспокоенно спросил отец, оглядывая меня с головы до ног с живейшим беспокойством, и мне стало даже совестно за все время нашего с ним молчания.

– Я жив, и это главное, – произнес я, и мы приступили к завтраку.

Прошло слишком много времени. Пора действовать.

* * *

Не думаю, что я смог бы заснуть накануне того вечера, а потому я не ложился вовсе. Передо мной раскрывались тайны «Elementa chemiae» Германа Бургаве[3], занимая мой разум наиболее полезным и благотворным образом.

Пока я погружался в сакральные глубины устройства мира, созданного Великим Архитектором Мироздания, слуга, приготовивший мой наряд с вечера, уже, наверное, дрыхнет себе в каморке, меньше четверти моих покоев. Не знаю, почему я сейчас думал о черни, до которых мне никогда не было и не будет дела.

Когда мои глаза, утомленные многочасовым чтением в полумраке, попросту начали подводить меня и чтение стало невозможным, я отложил «Elementa chemiae», пообещав себе обязательно вернуться к этой мудрой книге.

Встав с кресла, я как следует потянулся и размял шею. Кровь щекотливо пощипывала все тело, вновь горячо и охотно прильнув к затекшим конечностям.

После короткого, а может, и не такого уж и короткого, помутнения в глазах, я оглядел приготовленный костюм, касаясь аккуратной вышивки на белом жилете самыми кончиками пальцев. Во внутреннем кармане покоился мой тайный козырь, который, вероятно, и натолкнул меня мыслями на тот самый вечер шесть лет назад.

Мягкий запах тающего пчелиного воска. Гулкий присвист сквозняков, которыми дышит наш большой и старый замок. Свечи, скорбящие в холодном одиночестве в тисках серебряного канделябра, и слезы льются горячим воском.

Послюнявив палец, я приложил немало стараний, чтобы разъединить старые слипшиеся страницы большой толстой книги, написанной каким-то безымянным монахом. Шелест бумаги размножился, разносясь по просторному залу.

Я оставался один. Будучи совсем еще юным мальчиком, со стороны, по крайней мере слугам, я мог казаться бесстрашным юношей.

Но дело было отнюдь не в этом. Более того, сам я, положа руку на сердце, не имея привычки к хвастливости, признаюсь – я тот еще трус.

Я боялся оставаться один. Меня пугали тени и то, что в них, – а в них точно кто-то стоял или, скорее, припал своим мрачным телом к стене, взобравшись по ней как ящерица.

Все, что я мог сделать против этих созданий, которые наполняли буквально каждый угол нашего мрачного замка, это не думать о них. Или хотя бы постараться.

Но эти страхи меркли перед иным, намного большим.

Я наотрез отказался ехать куда бы то ни было с отцом и, самое главное, с тетушкой Арабель.

Мне никогда не нравилась ее костлявость, и ей не помогали пышные платья. Когда я смотрел на ее лицо, меня ужасал ее слишком широкий рот и узкие губы. Ее холодные глаза, как будто бы рыбьи, никогда не смотрели прямо. Она точно косоглазила, но я все не мог понять, они расходятся или, напротив, устремлены в одну точку.

Страшные мысли едко впивались в мой разум, и когда я смотрел на это лицо, меня охватывало жгучее желание содрать эту тонкую пергаментную кожу, ведь Господь не мог создать по своему образу и подобию такое жуткое существо.

Побуждения мои были вызваны отнюдь не жестокостью, а лишь пылким рвением к жизни, я чувствовал себя загнанным и зажатым в самый угол, едва этот рыбий взгляд касался меня.

Хоть тетушка и была добра и любезна, редко приезжала без гостинца или подарка, я не