Небо светлело. Что ж, этот день настал.

* * *

Лето смягчило свой нрав, и удушливый жар отступил. Если беспощадный зной и нагрянет в эти угодья, то уже много позже – к августу, крадя немного дней у хмурой осени. Летняя алхимия уже занялась вовсю, распушив пышные кроны могучих дубов и каштанов.

Мы с отцом пересекали в карете благоуханный летний лес, который, пережив жуткий удар палящих лучей, теперь ласкался в мягком солнце, открывая ему изумрудную листву, которая полнилась соками, струившимися в крохотных жилках. Отцу было очень важно в этот день поспеть вовремя. Он то и дело поглядывал на циферблат своих карманных часов, тех самых, с трещиной посередине. Раскол, напоминающий своей формой раздвоенный змеиный язык, удивительным образом ничуть не мешал родителю проверять, укладываемся ли мы в заложенный срок.

Я заглядывался на мельтешащие перед моими глазами стволы, пока мы не выехали на открытую равнинную местность близ деревушки без какого бы то ни было внятного названия.

Люди уже собрались у небольшой каменной церквушки, возведенной здесь в незапамятные времена. Меня привлекала наивная и первозданная кладка камня, устроившая стихийный узор мазков-кирпичиков.

Избрать такое место для венчания было так в духе моего кузена, что у меня сложилось впечатление, что я уже с доскональной точностью пережил это событие. Мы еще не вышли из кареты, а Франсуа уже вышел нас встречать, оторвавшись от толпы его приятелей, которые горячо и от всего сердца чествовали жениха.

Франсуа де Ботерн весь светился от счастья в тот день. Мы обнялись и поцеловались, едва-едва я спрыгнул с высоких ступенек на землю. С моих уст сорвалось одинокое едкое шиканье, как будто его объятие причинило мне боль.

Кузен тотчас же боязливо отступил назад, всерьез испугавшись собственной грубости ко мне.

– Ничего, – отмахнулся я и улыбнулся будто бы сквозь боль. – Просто будь поосторожней. Я еще не совсем оправился.

– Прости, ради бога, прости, Этьен, – сразу же забормотал он, положа руку на сердце. – Я просто очень рад, что ты приехал, до последнего не знал что и думать… Я получил твое письмо, и я просто теряюсь…

– Мы не властны над нашим прошлым, – вздохнул я.

Франсуа кивнул и потер затылок, оглядываясь через плечо.

– Мне правда очень жаль, – сглотнул кузен, заглядывая мне в глаза, и этот пронзительный взгляд больно полоснул мою душу.

То откровение, которое способны передать глаза, но не слова, заверило меня абсолютно точно и безоговорочно – кузен искренне не желает ничего, кроме мира и примирения. Мне стало совестно, но ничего не мог поделать с холодом в своем сердце, где я не мог отыскать прощение за отнятое у меня.

Почему мой благородный кузен не додумался хотя бы утаить, что именно его рука спустила курок, забравшая жизни моих питомцев? Вдруг тогда бы я оставил свою злость, свою обиду и прочее проявление собственной трусливой слабости?

Но Франсуа не оставил мне выбора. Праздник продолжался своим чередом. Мне рассказывали о каком-то особом значении именно этого местечка для его невесты, Джинет, но, правда, я все прослушал.

Пусть Бог будет судить меня, но мне было уж точно не до сентиментальных подробностей этой безродной, право, зажиточной девчушки со здоровым румянцем и упругими кудряшками темно-каштановых волос. Будь я хотя бы врачом, меня бы беспокоили веснушки на ее вздернутом носике и лбу. Все свидетельствовало о болезненной чуткости юной особы к солнцу.

Но, право, мне было абсолютно плевать, как долго эта чудная Джинет будет хранить свою вполне посредственную красоту.

Гости только прибывали, создавая толкотню и непрекращающийся гомон из представлений, вежливостей их светлостей и благородий. Одна карета мне запомнилась особенно сильно – она была запряжена пятью роскошными скакунами с широкой грудью, крутой шеей и длинными ногами. Лошади вели себя под стать своей великолепной наружности и давали волю своему нраву, не слушая жалкий лепет кучера.

Когда стало ясно, что остановить карету окончательно пока что не предоставляется возможным, слуги решились открыть томящегося пассажира на свой страх и риск, игнорируя, что животные порываются туда-сюда и притом вразнобой.

Боязливо оглядываясь на них, долговязый паж подавал руку, позволяя гостям сойти из этой злосчастной кареты.

Вышедший толстоватый мужчина в расшитом камзоле обтирал кружевным платком свое раскрасневшееся потное лицо.

Здоровяк прикрикнул на кучера и нерадивого пажа, что меня позабавило до глубины души.

– Вас, смотрю, что-то забавляет, месье? – обратился он ко мне с удивительным добродушием в голосе.

Я оглянулся, нет ли подле меня отца, либо же Франсуа. К моему большому счастью, представить меня было некому, и посему я с большой охотой занялся этим сам.

– Граф Этьен Готье, ваше благородие, – молвил я, положа руку на сердце.

– Граф Арно де Боше, – мужчина ответил мне поклоном. – Смотрю, нынче я, как и все явившиеся, удостоен большой чести? Так вот как выглядит сын Оноре?

– А каким же вы меня представляли, граф Боше? – удивился я, даже польщенный таким вниманием к собственной персоне.

– По правде, так и представлял, – улыбнулся здоровяк, оглядывая меня с ног до головы, – вы в самом деле похожи на своих благородных родителей.

– Правда, месье? – оживился я пуще прежнего. – Благородные родители – большой дар, но и большое бремя! Вы весьма недурно сказали, граф де Боше, очень красиво! Позвольте я покину вас с тем, чтобы взять бокал и выпить эти прекрасные слова!

Мы раскланялись и разошлись, кажется, оба оставшиеся безмерно довольными выполненным долгом к светской беседе.

Здоровяк де Боше, скорее всего, безо всякого на то умысла, вернул мои мысли к непосредственной цели моего визита.

Мне все не терпелось поговорить с кузеном наедине, но царящее вокруг оглушало и сводило с ума и ставило мне задачку отнюдь не из легких.

Громкий раскатистый смех показался мне хуже любого лая, который мне доводилось слышать. Я в ужасе озирался на мужчин, что явно были пьяны, по-свойски и от большой радости толкали друг друга, а я боязливо сторонился этого общества.

Когда я проглядывал промежутки меж многих расшитых камзолов, белоснежных блуз и сорочек, я встретился с кузеном взглядом. Право, он оказал мне существенную услугу, когда отложил свой бокал, вытер губы и направился ко мне.

– Нам надо поговорить, брат, – бросил я кузену в ответ на его вопросительный кивок.

Франсуа уже выпил, и выпил знатно, но его едва ли могло сморить за пару часов. Он был крепкий малый, и потому его разум оставался достаточно чутким к тому, чтобы расслышать в моем голосе всю серьезность моего тона. Правда, я напряг голос настолько, что не смог сделать