– Господин офицер, вам уже наверняка доложили все обстоятельства обнаружения подарка господина Эномото. Я не размахивал им, не требовал ничего – футляр выпал у меня из кармана, когда ваши солдаты стали раздевать меня перед казнью. Если, конечно, удар солдатским штыком в грудь считается в вашей стране казнью, – уточнил Ландсберг.

Японец чуть заметно поморщился.

– Чужестранцу трудно понять вековые традиции и обычаи японского народа, господин командир. Возможность пронзить врага штыком воспитывает у японского солдата боевой дух.

– Пронзить штыком безоружного человека? Со связанными руками? – криво усмехнулся Ландсберг. – Очень мило…

– Солдат императорской армии на поле боя смел и бесстрашен! – крикнул офицер, привстал, но тут же снова сел. – И вообще, мы отвлеклись от главного вопроса… Обстоятельства обнаружения грамоты господина Эномото говорят в вашу пользу, господин командир. Правда, я не понимаю – почему вы не воспользовались этим документом раньше – видя, что вам угрожает смертельная опасность?

– Мы условились с господином Эномото, что его подарком я воспользуюсь лишь в самом крайнем случае. В момент взятия в плен я не считал, что такой крайний случай наступил.

Ландсберг блефовал. О талисмане Эномото он попросту забыл. Но сейчас, спасая жизнь себе – и, как он надеялся, остальным пленным – он вынужден был играть роль мифического друга Японии.

Японский офицер задумчиво кивнул: видимо, ответ его удовлетворил. Помолчав, он поднял на пленного щелки глаз:

– Вы поставили меня в трудное положение, господин командир, – начал он. – Будучи офицером императорской армии, в военное время, на оккупированной территории, я подчиняюсь только своему высшему воинскому начальству. С другой стороны, я не могу игнорировать волю одного из высших чинов правительства моей страны. В документе господина Эномото говорится о ваших заслугах перед Японией – и подразумевается уважение и даже содействие, которое предъявитель данного документа должен получить от любого японского официального лица. С другой стороны, вы взяты в плен на поле боя, с оружием в руках. Вы не только сами стреляли в солдат императорской армии – будучи командиром, вы несете ответственность за весь ущерб, нанесенный Японии вашими бандитами…

– Не бандитами, а русскими патриотами, объединенными в дружину и оказывающими сопротивление оккупантам, – сварливо перебил Ландсберг.

– Наши оценки в этом вопросе, очевидно, не совпадают. Сейчас мы говорим о другом – что прикажете делать с вами? Извините, господин командир, но отпустить вас я не могу!

– А я и не прошу об этом. Моя единственная просьба, или, если хотите, законное требование – отнестись ко мне и другим пленным в соответствии с нормами Конвенции. Пятерых пленных, в том числе двух моих дружинников, ваши солдаты уже убили – без следствия и суда! Хватит крови, господин офицер!

– Разумное требование, – кивнул японец. – Я согласен до получения указаний свыше условно считать комбатантами и вас, и четырех солдат армейского батальона. Но остальные ведь просто бандиты! У них бороды!

– Вы неправы, господин офицер! Один из них – ефрейтор Качкин из моей дружины, мой боевой товарищ. Он также является комбатантом. Остальные, как мы с вами выяснили во время вчерашнего допроса и составления списков, являются мирными жителями, поселенцами, случайно оказавшимися в полосе боевых действий. Они не воевали против вашей армии!

Японец не соглашался. Главным его аргументом были бритые лица всех пленных поселенцев. Раз бритые, стало быть, мобилизованные. А раз мобилизованные – значит, воевали! Либо мародерствовали.

Тем не менее, Ландсбергу удалось отстоять и Качкина, и поселенцев. Последних японец согласился отпустить под опеку и присмотр местной администрации.

А через три дня в селе Онор сложили оружие и сдались в плен все местные войска Сахалинского гарнизона во главе с военным губернатором Ляпуновым. Ландсберга, ефрейтора Качкина и четверых солдат Николаевского батальона под конвоем отправили в Онор – чтобы присоединить к сдавшемуся гарнизону. Было объявлено, что все военнопленные сахалинцы будут отправлены в Японию в специальные лагеря.

Глава четвертая. Коварное перо

Вернулся Ландсберг в гостиницу весьма поздно – с большим свертком, упакованным в кусок восточной ткани. Он осторожно пристроил сверток на стол и подсел к супруге. Та сразу обратила внимание, что Карл нынче был необычно задумчив. Поймав вопросительный взгляд Ольги Владимировна, он еле заметно пожал широкими плечами:

– Кажется, Олюшка, у нас объявился новый родственник по моей линии…

Рассказ Ландсберга о новом родственнике, о котором он узнал от Стронского, изобиловал множеством казавшихся невероятными деталей и подробностей.

– Как я уже упоминал, Роман Александрович Стронский в начале 80-х годов служил старшим помощником капитана на пароходе «Нижний Новгород» – одном из специальных судов, которые переправляли на остров Сахалин осужденных в каторгу, – начал свой рассказ Ландсберг. – И по долгу своей службы он заведывал этим живым и к тому же весьма опасным «грузом». Стронский был знающим и весьма храбрым морским офицером. Однажды он не побоялся спуститься в тюремный трюм без охраны, когда там после аварии в Красном море назревал бунт – если помнишь, я как-то рассказывал тебе об этом, Олюшка.

– Я помню…

– И вот в тот же самый рейс, когда в числе перевозимых каторжников был и твой супруг, в Сингапуре, где «Нижний Новгород» делал краткую остановку, на борт парохода явилась тамошняя полиция. Поводом для ее визита стала неожиданная смерть некоего русского путешественника. Он был убит накануне захода в порт нашего парохода. Каким-то образом полиция дозналась, что этот русский намеревался дождаться прибытия «Нижнего Новгорода», чтобы убить кого-то. Кого именно – полиция не знала.

Во время заходов в порты «Нижнего Новгорода» по маршруту следования на причале выставлялась охрана – и местная полиция, и караульные матросы из экипажа парохода. Единственное исключение, которое эта охрана делала на всем протяжении рейса, делалось в Сингапуре, для безобидного чудака по прозвищу Сумасшедший Ганс. Его знали все экипажи судов, заходивших в Сингапур последние двадцать лет: по какой-то никому не ведомой причине этот чудак испытывал особую тягу к плавучим тюрьмам, перевозящим арестантов. В те времена их и британцы возили из метрополии в свою далекую австралийскую колонию, а позже, с появлением на Сахалине каторги, каторжан стали возить и русские.

Этого чудака обычно беспрепятственно допускали до арестантов, разрешали ему говорить с невольниками, передавать им табак, почтовые конверты, фрукты. Именно этот чудак, по утверждению полиции, и был главной целью таинственного русского путешественника. Он якобы планировал близко сойтись с Сумасшедшим Гансом, и вместе с ним, усыпив доверие караульных, приблизиться к арестантам. А теперь самое интересное, Олюшка: Стронский уверяет, что то самое покушение готовилось на меня!

– Не может быть, Карл! За что тебя хотели убить?