свидетель, как и другие, сохранил в памяти все подробности. Имена всех, кто был в помещении UGIF 9 февраля 1943 года. Лица друзей, соседей. Мать с дочерью, бабушку в слезах, старика с седой бородой, который молился в углу. Леа Кац, которой удалось уйти. Помнил лица немецких полицейских, оцепивших квартал и стоявших в засаде на лестнице. Их голоса, приказы, их одежду, их грубость. Но художника с папкой? Он пожал плечами. Нет.

– Я притворился, что не понимаю по-немецки. Услышал сзади щелчок – кто-то зарядил пистолет.

– Один спокойно сказал второму: «Этого лучше прикончить. Куда ему пустить пулю: в затылок, в висок или в ухо?»

Тома понял, что его проверяют, и заставил себя не дергаться.

– Вам нужны мои документы?

Он протянул им фальшивое удостоверение, которое сделали для подпольщиков в какой-то мэрии в Веркоре[21].

Человек, стоявший прямо перед ним, был Клаус Барби. Все это он повторил в суде. Как он его узнал? По «несимметричным ушам», «желчной циничной» улыбке, взгляду «бегающих крысиных глаз».

– Это лицо навсегда врезалось мне в память.

Свидетель театрально повернулся к пустому боксу.

– Так его здесь нет? Я хочу его видеть.

Отец все больше раздражался. Я тоже. Дебаты приняли какой-то неприятный оборот. Мишель Тома не говорил, а декламировал. Призывал «ангела смерти». Его слова, его пафос, эффектные жесты – все контрастировало с тем, как держались несчастные жертвы пыток, стоявшие на трибуне до него. Какой-то опереточный свидетель.

– И тогда Барби спросил, что я тут делаю.

Тома ответил. Дескать, он художник, его работы приглянулись одному покупателю, и здесь у него назначена встреча с этим покупателем, чтобы показать ему другие рисунки. Эсэсовец поверил и отпустил его. И он, свидетель Тома, до сих пор благодарен пойманным евреям.

– Они узнали меня, но не подали виду, чтобы я не попался.

Затем Тома привел в действие существовавшую между подпольщиками-патриотами систему предупреждения, и другим евреям дали знать, чтобы они туда не ходили.

В этот момент поднялся Вержес. Во всех его жестах, во взгляде, в вопросах сквозило презрение. Первый раз за все время он дал ему волю.

– Кого вы знали в UGIF?

– Разных людей, – ответил свидетель.

Адвокат кивнул.

– А кто вам сказал, что в тот день будут раздавать помощь беженцам?

– Не знаю, не помню.

Вержес наигранно удивился.

– Не помните?

– От кого-то из сотрудников UGIF. Я в этих кругах не вращался. Я был в Сопротивлении.

– Кто из руководителей UGIF отказался подбирать молодежь для вашей ячейки?

Свидетель начал нервничать. Адвокат этого и добивался.

– Имена не имеют значения.

– Назовите хотя бы одного из тех людей, которые вас узнали.

– Я не помню имен.

Я обернулся. Отец смеялся.

Вержес повысил голос:

– Имя хоть одного человека, входившего в эту вашу систему предупреждения?

Нет ответа. И тут плотина лопнула. Свидетель заявил, что даже если бы знал имена, то никогда не стал бы отвечать адвокату Клауса Барби. Он был взбешен, его трясло. И вдруг он назвал Жака Вержеса «месье Мансур». Так прозвали Вержеса в партии Фронт национального освобождения во время Алжирской войны[22]. Защитник Барби больше не сдерживал ярости и желания в свою очередь ударить противника побольнее.

– И Барби не удивился вашему выговору?

– Не понимаю.

Адвокат перегнулся через барьер и отчетливо проговорил:

– Фашему стганному фыговогу?

Мансур не остался в долгу.

– Расист! – крикнула какая-то женщина из зала.

На этом все кончилось. Свидетель тряс фотокопиями, доказывающими, что он действительно служил в американской армии. Но председатель только поблагодарил его. Вержес улыбался. Рыдающая правда была для него убийственна, а гонор и пафос позволили поднять голову.

* * *

Мы решили пройтись по набережной. Размяться после бурных событий. Потом ты пригласил меня посидеть вдвоем на каменных ступенях. Я не знал, что там были еще и другие, покрытые водой. Первый раз ты кого-то пустил в свое убежище. Я сел и свесил ноги. Сначала ты молча глядел на расходящиеся от баржи волны. Потом улыбнулся – вспомнил, что было в суде. Вержес произвел на тебя сильное впечатление, если не считать упоминания о Мансуре с его алжирском прошлым (ты был сторонником французского Алжира).

– Вот адвокат, которого надо иметь про запас! – сказал ты со смехом. – Стганный фыговог! Хотя это уж немножечко чересчур.

* * *

У библиотеки Сен-Жан ты направился к фуникулеру.

– Устал топать, поеду по бечевке[23].

Ты собирался не глядя приобнять меня – формальный жест, и тут я вынул из портфеля свой блокнот.

– Постой.

Я сделал вид, будто что-то ищу, полистал страницы.

– Ага, вот! Ты знаешь, что на вечернем заседании говорили о Легионе «Триколор»?

Тень пробежала по твоему лицу. Ты насторожился. Но быстро овладел собой.

– О чем?

Я притворился, что разбираю слово в блокноте.

– О Легионе «Триколор».

Мы стояли у скамейки, и ты грузно сел на нее, не сводя с меня глаз.

– С чего это о нем заговорили?

Я дернул плечом: как с чего?

– Он промелькнул в свидетельстве мадам Жакоб.

– Той, что все время ревела? Я в это время вышел.

Я захлопнул блокнот.

Взгляд его стал спокойным, недоверчивость исчезла.

– И что она сказала о «Триколоре»?

– Просто упомянула.

– В какой связи?

– Сказала, что это была политическая милиция, как и все немецкие подразделения в Лионе.

Отец засмеялся. Совершенно искренне. У него отлегло от души.

– И Вержес не ответил, что «Триколор» был вовсе не немецкий?

– Нет. Он ничего не сказал.

Отец встал.

– Ты со мной на бечевку?

Я уж решил, он сорвался с крючка. Но нет. Он складывал фразы в уме.

– В «Триколоре», знаешь, те еще были слабаки.

Я вопросительно на него посмотрел.

– Когда легион распустили, эти трусы попросились работать в Германии или вернуться домой к папе с мамой, вместо того чтобы пойти на фронт в Россию. Оп-ля! В родное гнездышко. Ветер переменился, никому не хочется умирать в немецкой форме.

Он остановился.

– В милиции были одни сволочи, я уж тебе говорил. А эти парни из «Триколора», которые нас предали, – просто трусы и пидоры.

Он поискал в бумажнике билетик на фуникулер.

Я ответил не сразу.

– Но ты и сам поехал в Германию на завод подводных лодок.

Как он скривился! Какое презрение!

– Только на время, дружок, пока не сформировалась дивизия «Шарлемань»!

Он заговорил о другом. Тактика, знакомая мне с детства.

– Я никогда не рассказывал тебе о Пьере Клемантене?

Я видел это имя в его досье.

– Вот это был клевый парень! – Он показал большой палец. – Пошел вместе со