Я молчала.

– Вот видишь, – сказал Леон. – Молчишь. Не хочешь принимать такое простое объяснение. Разве это не гордыня?

– Ты упрекаешь меня в том, что я не могу простить измену? Ты считаешь, что в этом можно упрекать? А как бы ты чувствовал себя на моём месте, а, Леон? Он и сейчас делает то, что не должен делать по отношению к человеку, которого… любил! И которого предал.

– О чём ты?

– О том, например, что он примерно раз в месяц звонит мне и просит о встрече. Мы встречаемся. Говорим о том о сём. Я прошу его больше не звонить. Он обещает. А потом опять звонит! И пишет мне эсэмэски: прости и тра-та-та… Зачем он это делает?

Леон поднял брови.

– Я думаю, потому что он тебя любил… и до сих пор любит – может быть, не так, как раньше, а как… друга. Он скучает и беспокоится, и это ещё раз доказывает, что он не урод. Нельзя же на раз выбросить из души человека, который долгое время занимал там большое пространство… Внутри образуется вакуум. Вот этими звонками, эсэмэсками и встречами он его стремится заполнить.

– Нет, Леон, нет, и давай не будем больше об этом… Мне только надо разобраться… А потом я скажу тебе точно, что это для меня, или, может, мы с тобой оба ошибаемся… Вполне может быть, что мы с тобой ошибаемся оба.

Леон вздохнул. Я закрыла глаза, а когда открыла, увидела, что по воде идёт лёгкая рябь, а потом уже почувствовала, что подул ветерок. Сзади раздались голоса. Кучка иностранцев, судя по долетающим обрывкам слов – немцев, шла к нам. Они выбирали место, чтобы сфотографироваться.

Мы поднялись, и мимо туристов, мимо монастыря по тропинке пошли к мосту. За год я успела позабыть, каким длинным становится мост, если по нему идти пешком, хотя прогуливаться над рекой было очень приятно. Сразу за мостом стояли дома, и в одном из них, на первом этаже, находилась столовая, которая работала ещё во времена нашего с Леоном детства.

– Зайдём? – предложил Леон.

Внутри всё было так же, как много лет назад. Или почти так же: поменялись мебель и интерьер, но атмосфера – неуловимая душа заведения, – уцелела немыслимым чудом, и за стойкой стояла та же самая буфетчица. Она постарела и давно перестала нас узнавать, зато мы с Леоном её отлично помнили. В моём представлении она стала таким же неотделимым элементом этого кафе, как висевшая у входа вешалка в виде оленьих рогов.

Мы уселись за стол с мороженым, который нам выдали в маленьких вазочках из толстого стекла. Немного погодя Леон спросил:

– Что ты решила с аспирантурой?

Я пожала плечами.

– Ясно… – задумчиво протянул Леон. – А между тем твоя мама дала мне тайное поручение: убедить тебя восстанавливаться. Ты в курсе, что ей звонили из университета?

Я кивнула.

– Домогаться тебя в этом вопросе я не буду… Но для себя лично мне хотелось бы понять… Если ты, конечно, не против. Ты не против?

– Нет, – сказала я. – Давай, спрашивай.

– Насколько я помню, как раз перед разрывом с Денисом ты в своём исследовании зашла в тупик. Ты из-за этого ушла из аспирантуры? Или всё же из-за психоза после развода? В чём истинная причина?

– И в том, и в этом, – ответила я. – К тому времени, когда про Дениса всё раскрылось, как раз стало ясно, что диссертацию надо переписывать чуть ли не с титульного листа. После развода у меня не было на это сил.

– Точно? Значит, твоё упрямство – это не сопротивление, как утверждает твоя мать? Про Дениса мне всё ясно. А в чём твой диссертационный кризис? Я для себя лично спрашиваю.

Я подумала, говорить или нет. Отказывать в объяснении Леону мне не хотелось.

– Понимаешь, существует несколько теорий, почему Симор[5] покончил жизнь самоубийством. Одни считают, что он совершил то, что ему предназначалось в этом воплощении, и потому совершенно спокойно застрелился. Другие объясняют его поступок военным синдромом, тем, что Симор не нашёл себе места в мире, где существует такое уродство, как война. Третьи – что на фоне войны он разочаровался в Мюриэль[6], четвёртые – что от Мюриэль-то он как раз многого и не ждал, но именно после демобилизации осознал, как губительны для духа привязанности, и решил одним выстрелом свой личный круг привязанностей разорвать… Ну и ещё парочка теорий. Каждая версия имеет серьёзную подборку доказательств с опорой на источник, – и при этом входит в не менее серьёзные противоречия с тем же самым исходником. Универсальной версии, куда все подробности текста легли бы стройно и логично, на мой взгляд, нет.

Леон сделал мне знак подождать и сходил за соком. Он вернулся, поставил на стол два стакана. Я продолжила:

– Первоначально целью моей работы было проанализировать существующие мнения и выбрать из них, грубо говоря, верное и доказать, что оно справедливо. Но, чем больше я занималась Глассами, тем больше понимала, что одного «правильного» вывода нет… Так возникла моя сугубо личная теория, что Сэлинджер самоубил Симора, чтобы загадать загадку без отгадки… Точнее, с множеством спорных отгадок.

– Для чего?

– Чтобы привлечь к «Глассам» внимание.

– Зачем? – Леон отхлебнул из своего стакана. – Он ведь, кажется, жил в глуши, затворником.

– Не для себя – это ведь творчество. Для того, чтобы его читали, спорили, примеряли на себя… Переживали, в общем.

– Ради славы? – спросил Леон.

– Да нет, Леон, нет! Слава тут ни при чём. Всё дело в Толстой тёте. Ты помнишь, Зуи говорит Фрэнни[7] о том, что надо очень хорошо делать то, что ты делаешь, даже если думаешь, что не для кого? Помнишь? То есть наедине с собой и безо всякой рисовки надо делать своё дело предельно добросовестно, на все сто двадцать процентов.

Леон кивнул. Он подпёр подбородок кулаком и вглядывался в моё лицо.

– Так вот я думаю, что самоубийство Симора и возможность сразу нескольких трактовок этого самоубийства, – это планка, которую Сэлинджер сам себе поставил под взглядом Толстой тёти. Он же писатель, а лучшее, что может случиться с книгой, – это востребованность, читательский интерес. Стремясь к мастерству ради Толстой тёти, Сэлинджер сделал текст-головоломку, который привлекает внимание читателей разных поколений, критиков, литературоведов… широкой, как сейчас говорят, аудитории. Год за годом её хотят читать и анализировать: Толстая тётя должна быть довольна Сэлинджером, его совесть в этом смысле чиста.

– Н-да, – протянул Леон. – Замутила ты, подруга… Я, конечно, читал Глассов – по твоей, если помнишь, просьбе – серьёзно и вдумчиво, но так глубоко в них влезть не смог даже после твоих пламенных монологов…