Но с трупом, за которым с минуты на минуту должна былаприйти машина, все обстояло куда как непросто. Бабку задушили ее же собственнойподушкой, причем после убийства сняли с подушки наволочку. «Что же получается?Там следы были, что ли? – задумался Забелин. – Поранился наш убийца,кровь на подушке оставил? И обо что же он мог пораниться, интересно знать?»

Борис Петрович встал и обошел комнату, внимательноприглядываясь к вещам. Комната простая, чистая, всех вещей – кровать, шкаф вуглу да книжные полки возле кровати. Еще столик маленький. Хозяева говорят,раньше здесь дочка их жила, а после приезда матери ей комнату отдали.

Забелин осмотрел двери – сначала в комнату, затем наружную.Следов крови не было. Он и так понимал, что взяться им на двери неоткуда:хозяева, уходя, замков не запирали – значит, и взламывать ничего не нужно было.«Зачем тогда убийца наволочку с подушки снял? – сам у себя спросил Забелин. –Непонятно».

Он вернулся в комнату убитой и сел дописывать протокол.Итак, бардака в доме нет, ничего не пропало, как говорят хозяева, и украшения субитой не сняты. Еще непонятнее. Получается, вошел человек в дом, подошел кспящей… ага, к Юлии Михайловне Ледяниной. Подошел, значит, к спящей ЮлииМихайловне, выдернул у нее подушку из-под головы и крепенько приложил к лицу.Подержал, дождался, пока старушка дергаться закончит, снял наволочку с подушкии вышел себе спокойненько. Подушку в сторону отбросил, вот она сейчас на стулележит, и перышко из нее торчит. Из дома ничего не взял. Получается, по мотивамличной неприязни убил спящую Юлию Михайловну? Получается, так.

Борис Петрович подозвал двух понятых и дал им расписаться впротоколе. Понятыми опера выбрали двух старичков – божьих одуванчиков, живших вдоме наискосок. Они с любопытством оглядывались и хотя лица делали серьезные исочувственные, но видно было, до чего же им все происходящее интересно. «Небосьна два года пересудов хватит», – ухмыльнулся про себя Забелин.

Но на самом деле было, конечно, не до ухмылок. Это тебе небанальная бытовуха, а кое-что похлеще. И придется поднапрячься. ПоднапрягатьсяБорис Петрович очень не любил, считая, что в его возрасте такое занятие уже нена пользу организму.

Хлопнула входная дверь, и в комнату зашли двое парней – одинпомоложе, второй постарше, оба серьезные и насупленные.

– Леша, отпечатки сними с засова на калитке, –распорядился Борис Петрович. – И с другой стороны тоже. Может, огородамизашел?

– Да там всяких отпечатков – тыща штук, в них черт ногусломит, – возразил тот парень, что помоложе.

Забелин недоуменно глянул на него, и опер притих.

– Значит, ты снимешь отпечатки, а ты, Валер,отправляйся по соседям.

Второй парень молча кивнул.

– Ты у нас человек грамотный, не мне тебя учить, –польстил ему Борис Петрович, которому очень не хотелось опрашивать соседейсамому. – А я пока с родственниками поговорю. Они-то должны знать, ктонастолько не любил Юлию Михайловну, что подушкой ее придушил средь бела дня.

– Так средь бела дня, Борис Петрович, самоевремя, – осмелился подать голос Леша. – Жарко, все по домам прячутся.На огородах никого нет. В общем, как ее… сиеста!

– Тихий час по-нашему, – добавил Валера, нозаметил, что следователь его уже не слушает. – Ну ладно, пошли мы…

– Давно пора, – огрызнулся на них Забелин, занятыйсвоими мыслями.

Оба опера вышли, а Борис Петрович отправился беседовать сбезутешными родственниками.

Беседа оказалась непродуктивной до расстройства печени. Дочьубитой честно призналась, что мать свою не очень любила, да и матерью-то убитаябыла для дочери весьма условной. Все утро их семья провела на озере.Свидетелей, правда, нет. Егоровы утверждают, что на озере они были одни, нопротив семейного алиби особенно не попрешь, если только вещественноедоказательство не найти, опровергающее их дружные показания. Да, Забелин был врасстройстве.

Показания гостившей у Егоровых Марии Елиной тоже ничегоособенного не прибавили. С утра ушла в лес с сыном, там проплутала до трехчасов, пришла домой одновременно с Егоровыми. Правда, Мария Елина прибавилакое-что, о чем умолчали дочь и зять убитой: «Ее все не любили».

– Ее все не любили, – повторила Маша, разглядываяследователя.

Он был маленький, какой-то очень незначительный, с усталымлицом, на котором явственно читалось, как не хочется ему разбираться сосвалившимся на его голову неприятным делом. Время от времени следовательпочесывал переносицу, так что к концу разговора она стала ярко-красной. Слова Машион слушал невнимательно, но так подробно расспрашивал об отношениях внутрисемьи Егоровых и Ледяниной, что не составило особого труда понять, к чемуклонит разговор.

– За что? – дежурно спросил следователь, записываячто-то на бланке. – За что ее все не любили? И кто такие «все»?

Маша хотела ответить, за что, и запнулась, подбирая слова.

– Понимаете, Юлия Михайловна людей дразнила, –медленно объяснила она.

– Как гусей, что ли? – поднял на нее глазаследователь. – Или «дурачок-дурачок, повернися на бочок»?

– Она говорила всякие гадости, – покачала головойМаша. – Нашей соседке с больным сыном – что у нее ребенок уродец и чтолучше было бы его убить. Соседям с другой стороны… тоже…

Она замялась, так как неожиданно сообразила, что не знает, очем разговаривала с ними мать Вероники. Но понятно же – ни о чем хорошем!

– За такое не убивают, – равнодушно пожал плечамиследователь. – Хотя с соседями мы, конечно, поговорим, уж само собой. Авот скажите-ка мне, Мария Анатольевна, что при вас говорила покойная своемузятю? Она его высмеивала, правда? Они часто ругались?

«Кто проговорился? – мелькнула в голове у Маши глупаямысль. – Да неважно – кто, важно, что следователь сейчас совсем не так всесебе представит, как было на самом деле!»

– Они не ругались, – объяснила она, стараясь бытькак можно более убедительной. Следователь перестал писать и теперь внимательнослушал, прищурившись, отчего она почувствовала себя как человек, которыйсобирается сказать заведомую ложь, и собеседнику это известно. – МатьВероники задирала его, старалась вывести из себя.

– Зачем?

– Не знаю, – искренне ответила Маша. – Мнекажется, что ей просто нравилось.

– И Егоров выходил из себя, не так ли?

– Нет, не так. – Маша постаралась, чтобы голосзвучал твердо и уверенно. – Дмитрий очень сдержанно себя вел, никогда некричал на нее. Он понимал, что Юлия Михайловна – больной человек и чтосвязываться с ней не стоит, – повторила она слова самого Мити.

– Угу, угу, – покивал следователь. – А вотсоседи ваши говорят, что Юлия Михайловна жаловалась на зятя: мол, тот грозилсяубить ее, потому что не хотел лишний рот кормить.