Поначалу я сказала «нет».

Стоявший на той же возвышенности, что и мой сгоревший дом, всего в паре миль от пепелища через вершину горы, он не мог похвастаться утеплением ни в каком современном смысле. Сложенный из толстого бруса 5×10 сантиметров, он некогда использовался как летняя рыбацкая хижина, то есть строился в расчете на июльское и августовское тепло, когда вполне достаточно фанерного пола и одинарного остекления. Нынешняя владелица купила его, когда цены на жилье в горах были еще низкими, и вместе со своим бойфрендом, плотником-любителем, превратила халупу на сваях размером 5,5 на 8,5 метра в халупу для круглогодичного проживания с водопроводом и спальней. Вокруг опор, несущих хижину над землей, шла каменная стена, а снизу к полу были приколочены листы жесткой пенопластовой изоляции. Был выкопан колодец. Некрашеная стенка из гипсокартона отделила кухню от ванной комнаты и спальню от ниши, которую вполне можно было использовать как кабинет. Внутрь была занесена угольная плита, спасенная из какой-то гостиницы на выезде из Лидвилля, установлена она была на выложенную вручную из песчаника топку. В гостиную, где одна стена наклонялась наружу, точно корпус судна, под массивной тяжестью стропил вчетверо больше ее размерами, была поставлена пара неэффективных электрообогревателей – запасных. К стене над плитой было приколочено плоское дно деревянного ящика от боеприпасов, а южная стена, где встречались кухня и зона столовой, казалось, только и держалась, что на встроенном стволе ветвистой сосны. В некоторых шкафах не хватало полок. В хижине витал дух какого-то добрососедского клуба, с гордостью собранного из выброшенных деталей и вторичных материалов. Лучики света просачивались через щели между брусками в темное внутреннее пространство, а окна были утоплены внутрь – подоконники находились снаружи стен, на улице.

Я опасалась снимать очередной дом, отапливаемый дровами, и беспокоилась насчет состояния электропроводки, вполне возможно, не соответствовавшей нормативам, не говоря уже о состоянии плиты. Но под конец, движимая экономической необходимостью, – это было единственное место на горе, доступное мне по цене, – я его сняла.

Соседей здесь было раз-два и обчелся, а многие и вовсе сезонные, и это меня устраивало. Я просто хотела, чтобы меня оставили в покое. Летом домик был скрыт за собственным зеленым занавесом; я могла разгуливать голой, и никто бы об этом не узнал.

К востоку по горе Оверленд, через национальный лесной заповедник, мимо пруда, бежала короткая пешеходная тропа. С нее я видела и равнины Колорадо, и край Континентального водораздела. К западу от открытой террасы открывался кусочек Индейских пиков, названных так потому, что они якобы напоминают отдыхающего индейца и его коня.

Для Элвиса это место было сущим раем. Я лишь однажды попыталась оставить его в собачьем вольере площадью в половину акра, но после того, как он целый час лаем выражал свое неудовольствие, сдалась. Вместо этого я завела привычку просто выпускать его из дома обследовать двор, вынюхивая доказательства присутствия всяких тварей – кроликов и земляных белок, бурундуков и койотов. Со временем он завел привычку брести вниз по моей подъездной дорожке, не отрывая носа от земли, до подъездных дорожек двух соседей, чьи дома были скрыты из виду, – словно инспектировать их было его работой. Затем он направлялся назад через сосновый лес и заросли диких цветов, поднимался по лестнице, прыгая через две ступени за раз, крутился на месте, укладывался на террасе у самой лестницы и наблюдал за двором. Хижина стояла вдали от главной дороги, так что мне не было нужды беспокоиться о машинах, а когда Элвис хотел домой, он просто гавкал разок под дверью.

После нескольких лет, на протяжении которых мне приходилось выслеживать его, когда он сбегал из огороженного двора, или брать на поводок всякий раз, как мы выходили наружу, я испытывала облегчение оттого, что больше не обязана постоянно оглядываться по сторонам, гадая, куда запропастился мой пес. И Элвис тоже радовался своей новой свободе. Может быть, теперь для него наступил период зрелости, думала я о своем восьмилетнем псе. Или, может быть, как и мне, ему просто необходимо было пространство, чтобы перестать убегать.

* * *

Всего через пару недель после переезда я проснулась от лязга пустых консервных банок по земле, торопливо набросила сарафан и устремилась наружу, оставив Элвиса спать на подстилке. Низкие тучи окутывали вершину горы, и от долгих многодневных дождей индейский рис вымахал необычно высоким. Лето не баловало теплом. На дворе не было никого – только туман и влажный запах земли. Я подобрала мусор, раскиданный по двору, и как раз складывала его обратно в бак, для которого бойфренд хозяйки обещал построить загородку, когда увидела широкую полосу примятой травы, уходившую в туман. Высмотрев открытый мусорный пакет позади сарая, на полпути между мной и дорогой, я пошла было забрать его, но услышала безошибочное шурш-шурш-шурш: что-то двигалось вдоль бермы[30].

– Привет, медведь, – тихонько проговорила я. Потом взяла мешок и стала подбирать мусор, не переставая разговаривать с мишкой. Когда я выпрямилась, невидимое в тумане млекопитающее дважды резко выдохнуло через пасть. Предостережение. Зверь был ближе, чем я думала. Трава снова зашуршала, и не успела я подумать, что медведь, возможно, идет ко мне, как услышала гулкий галоп по дороге, возвращавшийся в утренний туман.

* * *

Когда со мной связались из библиотеки колледжа, чтобы узнать, нужна ли мне по-прежнему книга Терри Темпест Уильямс «Убежище», я торжествовала: одна из моих книг все-таки выжила! Как и каждый любитель-книгочей, я могла бы взять любую книгу из своей библиотеки и рассказать историю не только о том, где я была, но и с кем была, когда впервые прочла ее. Книги хранят нашу историю. Когда я читала «Убежище» – мемуары, где изложена хроника ракового заболевания матери Уильямс параллельно с рассказом о разливе Большого Соленого озера и в которой прославляются узы между женщинами и природой, матерями и дочерями, я была так растрогана, что позвонила своей матери. Мы отдалились друг от друга с тех пор, как я уехала из дома, наши отношения были липким сочетанием нереалистичных ожиданий и удручающих разочарований. Мне нужна была мать целеустремленная и открыто гордая – моей матери нужна была дочь, которая не требовала бы от нее столь многого. Вдохновленная эмоциональной интуицией Уильямс, я взяла в руки телефон.

– Все остальное не имеет значения, – сказала я матери. – Ты – моя мать, и я люблю тебя.

Всего через пару месяцев после звонка из библиотеки Уильямс приехала в Боулдер, чтобы принять премию Уоллеса Стегнера в Колорадском университете. Было начало осени. Гора пахла древесным дымом, и летние травы полегли под первым морозцем. У кормушек – возвращение зимних птиц: вьюрков и синиц.