Я провела последнюю ночь в Кейн-Крик. Там когда-то был построен живописный кемпинг-лагерь, отмеченный изукрашенной, вручную сложенной террасой из песчаника и речного камня, со скамьей, обводившей полукругом кострище, и креслами-качалками в небольшой бухточке. Год за годом туристы вносили в обустройство свой вклад, пока это место не превратилось в маленький оазис на равнине. Мы с Карен Зи как-то раз останавливались здесь, но теперь я не смогла его найти. Проехала туда-сюда по широкой долине и единственное, что обнаружила, – это другие рычавшие моторами внедорожники, колеса которых вздымали тучи пыли. Я была раздражена. Возбуждена. Казалось, все идет не так.

Так что я направилась домой, в Колорадо, слишком хорошо сознавая, что у меня нет никакого дома, чтобы в него вернуться. Внезапно я подумала о том утре, когда проснулась на туристической пенке, втиснутой между двухместным диванчиком и входом в кухню в джеймстаунском домике Карен Зи. Дом моей бывшей соседки и подруги на берегах Джим-Крик мог вызвать клаустрофобию, все его пространство было забито коробками с туристической экипировкой и забытыми сумками бог знает с чем, газетами и журналами, кошачьими подстилками и стопками книг. Валил мокрый весенний снег, и я, покопавшись в мешке с торопливо собранной для меня с миру по нитке одеждой, вытащила единственную толстовку, которая была мне по размеру. Она пахла кем-то другим. Что-то вдруг хрупнуло во мне – так же, как надламываются в пустыне песчаниковые осколки. И я услышала собственный тоненький скулеж. Ха-ах-ах-ах-хаа, заплакала я.

На выезде из городка я остановилась у Ида-Галч, неподалеку от того места, которое было некогда моим любимым кемпингом, и стала смотреть, как мимо стремительно проносятся ржавые оттенки вод Колорадо. Небо хмурилось; сегодня не было никакого солнца. Приезжая сюда, я всегда чувствовала свои корни. Но не в этот раз. Я вынула из кармана кусок розового кварца, который одна подруга подарила мне после пожара, – «для исцеления», сказала она.

И бросила его в реку.

* * *

Карен Зи не разделяла моей сдержанности, когда надо было просить о помощи, и к моему возвращению она невозмутимо добилась для меня разрешения пользоваться летним домиком в Писфул-Вэлли, в десятке миль к северо-западу от Джеймстауна, если ехать вдоль двухмильного отрезка реки Сент-Врейн; в этом домике я могла бесплатно жить, пока не найду другое съемное жилье, он принадлежал супружеской паре возраста моих родителей, у супругов был бизнес «мастеров на все руки», а жили они напротив через улицу.

Я прибыла туда с тремя мусорными мешками, заполненными всем, что теперь принадлежало мне в этом мире, и взятым в кредит ноутбуком. Уолди, низкорослый мужчина, вооруженный мощными ручищами, с кустистыми бровями и бородой, с энтузиазмом прокричал через улицу:

– Приходите к нам обедать!

Я отнекивалась. Но потом к нему побежал здороваться Элвис, перепрыгивая через островки снега, припадая на лапы, чтобы поиграть с его огромной собакой Джуно, наполовину датским догом, наполовину ньюфаундлендом, которая была похожа на большую черную бочку на длинных веретенообразных лапах.

Одно время, когда «Мерк» принадлежал Сюзи, Уолди был там за повара. Помню, только-только переехав в Джеймстаун, я видела его с сигаретой, свисавшей с губы, когда он утром переворачивал на блиннице хаш-брауны и оладьи. Дома же его специализацией была польская кухня. В тот вечер мы ели суп с грибами, сливками и укропом, а потом колбаски, обильно запивая их красным вином. У его жены Кары были острые ястребиные черты и длинные черные волосы. Она занималась целительством и работой с телом и предложила мне бесплатный массаж в любое время. Наш разговор лился без усилий и весело, и впервые за долгое время я смеялась и не могла остановиться. Сидя за их столом, с Элвисом, уснувшим у моих ног, я поняла, что мы станем добрыми друзьями. И все же я чувствовала себя жучком на жаровне: слово «спасибо» казалось здесь абсурдно неадекватным.

* * *

Семестр окончился, и приближался мой день рождения. Несколько месяцев я предвкушала свой триумф при достижении этой вехи – и, как надеялась, новой главы в моей жизни; но теперь мою радость застило уныние. Я ступала в неизвестность, но была к ней не подготовлена. Более того, та тропинка, которую я проторила, была безжалостно отрезана: мне предстояло все начинать заново.

Слишком хорошо сознавая разницу между тем местом, куда я рассчитывала прийти, и тем, где оказалась, я сбежала в Таос[28], чтобы отпраздновать этот день в одиночестве.

В день своего рождения я побывала на ранчо Д. Г. Лоуренса[29] и в украшенной подсолнухами часовне, где прах Лоуренса захоронен в посеребренном цементном блоке, на котором выгравированы его инициалы; в стене был высечен феникс – личный символ Лоуренса. «Готов ли ты быть вычеркнутым, стертым, отмененным, превращенным в ничто?» – писал он в одном стихотворении об этой мифической птице. Я потерла о его инициалы своим блокнотом и сделала фото Лоуренса в месте его последнего упокоения.

В тот вечер я поужинала в элегантном ресторане на площади, где попросила официанта Алессандро, красивого грека с кудрями до плеч и карими глазами, в которых плясали искорки, подавать мне с каждым блюдом по бокалу красного вина. В ресторане было пусто, и мы с ним разговорились о пожаре и бесприютности. Он приехал в Соединенные Штаты, имея при себе лишь рюкзак. Семьи у него не было.

Под конец вечера Алессандро сказал, что хотел бы принести какую-то особенную бутылку вина в мою каситу после работы. Ладно, сказала я. Но когда он отошел, запаниковала. Это он флиртует – или просто ему жаль меня, оставшуюся в одиночестве в свой сороковой день рождения в незнакомом городе?

У меня не было бойфренда со студенческих времен. Если не считать пьяного одноразового перепихона в Висконсине с одним поэтом, которого я по ошибке приняла за романтика и непонятого гения, никто не касался меня много лет. Я понятия не имела, чего хотел этот грек. Разговора? Родства душ? Именинного секса? Под конец я передумала приглашать незнакомого мужчину в одинокий дом на Месе, где остановилась. Никто не знал, где я нахожусь.

Оплачивая счет, я сказала ему, что передумала насчет выпивки «на сон грядущий».

Он великодушно улыбнулся, а я безуспешно пыталась прочесть на его лице либо разочарование, либо облегчение.

* * *

В том году весна в горах выдалась мокрой, а начало лета – еще мокрее. В июле я подписала договор аренды на хижину среди осин и пондероз, где трава уже вымахала до бедер. Я видела этот домик на своем почтальонском маршруте, он стоял в центральной части грунтовки, которая описывала петлю, уходящую от главной дороги между Джеймстауном и шоссе Пик-ту-Пик. Дом был крохотным и приземистым, прятался позади скальных выступов, выстроенный на прилагавшемся акре земли и окруженный с двух сторон пустыми участками.