Что-то надо было делать.

Занятия по послушанию были для него ударом: Элвис никак не мог поверить, что мы проводим по часу в неделю со всеми этими собаками – и не играем с ними. Мешок вкусняшек, который я брала с собой, нимало его не интересовал, и он вел себя как каторжанин на цепи, когда я, согласно инструкциям, надевала на него шлейку. Тридцатифутовый поводок, который мне полагалось прицеплять к его ошейнику и наступать на него, когда Элвис отходил слишком далеко на прогулках, волочился по дороге по пятам за моим псом, исчезавшим из виду за считаные секунды.

До меня, наконец, дошло, что на самом деле Элвису нужен якорь – я. Я и буду тем канатом, который станет удерживать его от постоянных уходов. Так что я пристегнула его к шестифутовому поводку, застегнутому вокруг моей талии: Элвис должен был научиться останавливаться, когда останавливалась я, и двигаться, когда начинала двигаться я. Вот таким образом мы начинали утро в доме на Уорд-стрит: я варила кофе и читала газету, а Элвис для разнообразия ходил хвостом за мной. Впоследствии я стала брать его на короткие прогулки по Уорд-стрит, время от времени останавливаясь, чтобы он научился ждать, прежде чем позволить ему побегать на свободе. Самым большим испытанием был «Мерк», где Элвис лежал у моих ног, пока я пила пиво с Карен Зи. Сюзи допускала внутрь кафе собак. Поначалу Элвис желал здороваться со всеми, вставать с пола и смотреть, чем заняты другие люди и собаки, но я держала его привязанным к себе, поставив ногу на поводок, прижав его тело к полу.

Со временем мы пришли к компромиссу. Хотя Элвис никогда стопроцентно не отзывался на команду «ко мне», зато реагировал на слово «жди», замирая как вкопанный. На тропе он по-прежнему пропадал из глаз, но научился давать круг назад, чтобы убедиться, что я еще здесь.

* * *

Имея при себе Элвиса, я стала выбирать для походов все более и более отдаленные места, выискивая уголки подальше от проселков на землях Бюро природопользования, в парке Капитол-Риф в Юте и на краю природного заповедника Маунт-Мэссив в Колорадо. Кемпинги, где собак необходимо держать на поводке, были для нас головной болью. В нашу первую вылазку я с радостью поставила палатку подальше от шума и гама других туристов – и обнаружила, что Элвис всю ночь не сомкнул глаз. Он бодрствовал, положив голову на лапы и наблюдая за всеми ночными шастаньями туда-сюда. При малейшем шуме он садился столбом – спать рядом с ним было все равно что лежать бок о бок с изготовившейся к броску гремучей змеей. Часто он сворачивался калачиком – и внезапно просыпался с низким гортанным рыком, который говорил: я знаю, что ты там, и мое рычание убедит тебя, что я самый большой и злобный. Просыпаясь рывком в уже странно тихой ночи, я не слышала ничего из-за громкого бум, бум, бум собственного сердца, а мой слух заполнял звук моего же дыхания. Подав сигнал тревоги, Элвис тут же крепко засыпал. В отличие от меня. Я провела так не одну бессонную ночь в глуши, воображая себе худшее, в то время как Элвис дремал у меня под боком, дергая лапами в своих собачьих снах, удовлетворенный проделанной работой.

* * *

Через пару лет я снова вернулась к учебе, на сей раз, чтобы получить докторский диплом, надолго променяв горы на пологие холмы Висконсина, влажную духоту и обрезанный горизонт. Летом я возвращалась в Джеймстаун, – однажды жила в десятифутовом трейлере неподалеку от ущелья на Литтл-Джим-Крик, – потому что мучительно скучала по Колорадо.

В Висконсине одно отличие заключалось в правилах городского житья: Элвиса обязательно надо было водить на поводке всюду, куда бы мы ни пошли, другое – в равнинных землях. Я никак не могла отыскать романтику в лощинах и моренах или в широколиственных лесах, как умели другие. Мне было там тесно, клаустрофобно. Небо всегда было затянутым облаками, всегда блеклым. Я тосковала по запаху чистой земли и сосен гористого Запада, по глубокому колорадскому синему небу, даже по тому, как хвост Элвиса исчезал на длинной тропе передо мной.

Получив аспирантскую стипендию для написания диссертации, я вернулась в район Джеймстауна, поселившись на тот год, что работала над диссертацией, в бывшей конюшне, где не было водопровода.

То было бедняцкое, скудное жилье, с туалетом, который я сама выкопала на задах участка. Мылась я в летнем душе, подвешенном рядом с ручьем, а зимой – в кухне, в четырех дюймах подогретой воды, залитой в чан. Конюшня располагалась на теневой стороне каньона Лефт-Хэнд, через один каньон от Джеймстауна; в этом здании, стоявшем на участке в десять акров неподалеку от пруда, по слухам, некогда была историческая станция «Пони Экспресс». Рядом извивалось русло Лефт-Хэнд-Крик.

На обратном пути в Колорадо я выбрала маршрут через Национальный парк Бэдлендс, задержавшись там на пару дней. В первую ночь я проснулась под звуки «поршневого» дыхания, прерываемые отчетливым хрустом срываемой травы: чавк-чавк-ву-у-у-у-шш, – повторялась звучная мантра. Я поставила палатку на маленьком клочке земли, по которому разбежались с полдесятка столов для пикника с металлическими тентами. Там не было ни проточной воды, ни туалетной ямы, ни живой души. Я выглянула из палатки. В звездной ночи, в десяти бесконечно малых футах от меня, стоял, опустив голову и проедая дорожку в траве, подступающей к дверце моей палатки, самый большой бизон, какого я только видела за всю жизнь. Я пихнула Элвиса, тот поднялся, бросил взгляд на бизона, потом уставился на меня с недоуменным выражением – и это все? – снова улегся и начал похрапывать. Я боялась, что если спугну животное, оно растопчет нас, поэтому начала шептать: «Эй, бизон, эй, ты», – жалобным, тихим голоском. Я распласталась по самой дальней стенке палатки, вжимаясь в ткань. Вполне возможно, я даже молилась. Мое сердце неслось галопом. Спустя пять напряженных минут животное двинулось прочь, отбрасывая на голубой нейлон палатки тень размером с «Фольксваген».

Позднее я снова проснулась оттого, что вся моя палатка тряслась: бизон вернулся, чтобы почесаться о ближайший металлический тент.

Кажется, он просто играл со мной.

Утром я собрала в карман шерсть буйвола, которую он оставил на тенте, и повела Элвиса за полмили к ручью, чтобы искупать с мятным мылом «Доктор Броннер», после того как он повалялся в куче свежего бизоньего навоза. Той осенью, переехав в дом «полоса К», я перевязала эту шерсть ниткой красного мулине и подвесила на обод бубна, обтянутый кроличьим мехом. На кожаной стороне бубна я нарисовала угольком молнии. Я слышала историю о том, что молния – энергетическое доказательство союза неба и земли, и что земля исцеляется, когда к ней прикасаются таким образом. Мне всегда нравилась идея драматических трансформаций – когда жизнь может измениться в один миг – но я даже не представляла, какие ощущения могут вызывать создаваемые ими шок и коллапс.