Есть сказка о Крольчихе, которая призывает к себе свой страх. Она видит койота, играющего в поле, и кричит: «Койот, я тебя не боюсь!» Видя, что койот игнорирует ее, она кричит все громче и громче, а потом начинает прыгать на скале, крича небесам: «Койот, Койот!» И после этого койот поднимает голову и прыгает на нее.

«Да не убоюсь я» – такой была моя молитва, а походы с ночевками и жизнь в одиночестве были моими выкриками, обращенными к койоту. В тот день, привязывая шерсть бизона к бубну, я думала, что этот бизон напомнил мне о том, что моя склонность воображать наихудшее может стать для меня препятствием. Я делала этот бубен как щит против всего незримого и безымянного, что меня страшило.

Он сгорел вместе со всеми остальными моими вещами.

В дни после того, как на моих глазах сгорел мой дом, с меня словно свалился огромный груз. Я ощущала странную эйфорию, больше не обремененная необходимостью считать каждый грош, чтобы хватило на аренду или оплату счетов, сбросив с плеч бремя дома, полного вещей, требовавших заботы, чистки или починки. Мною овладел экстаз необремененности. То был момент чистого птичьего полета, когда я воспарила над всем, а за ним пришла тяжесть гравитации, постепенное осознание того, что все свидетельства моего существования обратились в прах. Не осталось ничего, отмечавшего тот путь, что я прошла. Ни книг, ни документов; ни почерка, ни слов. Ни одного диплома. Я могла бы исчезнуть бесследно.

Вот какое оно, умирание, думала я. В конце будет так легко освободиться!

Я летела по воздуху.

Я еще не знала, что нахожусь в свободном падении.

* * *

Моя тщательно сконструированная фантазия о самодостаточности лопнула, как воздушный шарик. Я была ошарашена тем, что мне внезапно столько всего стало нужно. В мире, где мне пришлось начинать все заново, я больше не могла полагаться исключительно на свои упорство и решимость; мне также требовалась помощь. Краснея при этой мысли, я от нее уклонялась. Сопротивление убивает нас, и все же я сопротивлялась, и это сделало ситуацию куда как труднее.

Что могло бы случиться, живи я в городке побольше, вроде Боулдера, в месте, где мое стремление быть анонимной позволило бы мне тихо просочиться сквозь трещины? В Джеймстауне помощь прямо-таки вихрилась вокруг меня. Общество прибыло на место, как вызванная кавалерия. Нэнси И, женщина, с которой я сошлась на почве страсти к кулинарии и посуде марки «Фиеста», дважды возила меня на большой шопинг в «Таргет», где только самое необходимое – белье, кое-что из одежды и туалетные принадлежности – потянуло в сумме более чем на половину месячной арендной платы за дом. Моя подруга и бывшая студентка Келли пустила шляпу по кругу среди своих коллег в салоне, где меня стригла, и вместе с Карен Зи обеспечила нас поводками и мисками, лекарствами и игрушками, а также новой собачьей подстилкой для Элвиса. Даже Джоуи, мой сварливый шеф из «Мерка», чья среднезападная щепетильность с вечно поджатыми губами слишком часто вступала в столкновение с моей прямой натурой, выставил на барную стойку банку для пожертвований с моим именем. У нас с ним сложился неустойчивый альянс с тех самых пор, как он перекупил это кафе у Сюзи, которая наняла меня, а потом отбыла в поисках более теплой жизни в Мексику. Весть распространилась, и получатели почты на моем загородном маршруте доставки оставляли для меня деньги в конвертах в своих ящиках. Другие пожертвования прибывали по почте. Анонимные чеки. Гуманитарные посылки с постельными принадлежностями и одеждой. Организованные отчасти моей доброй висконсинской подругой Уди, коллеги и университетские профессора постарались найти замену некоторым книгам из моего докторантского списка, загрузив их в посылки вместе с ручками и блокнотами. Наш городок устроил благотворительный аукцион.

Джеймстаун, как и многие горные городки, представлял собой странную смесь стареющих идеалистов-шестидесятников, молодых хиппи-подражателей, людей, которые хотели, чтобы их оставили в покое, или – как я – неловко чувствовали себя в присутствии слишком большого количества народу, а также энергичных либертарианцев. В этот же коктейль пошла и горстка конченых укурков, алкоголиков и психов, нуждавшихся в медикаментозном лечении, – группа, которая не вписывалась ни в какие рамки и демографические группы. У меня с этим обществом сложились отношения этакой любви-ненависти, моя позиция колебалась между оторопью и неодобрением. Когда я не работала в «Мерке», я притормаживала у дверей и просто махала рукой толпе завсегдатаев, в число которых всегда входил Рэббит с его тонким, как крысиный хвост, седым «конским хвостом», змеившимся по спине; он сидел в компании горцев-холостяков, что круглый год неизменно попивали пиво или покуривали сигареты на улице перед кафе. Так что, когда эти же самые люди, к некоторым из которых у меня сформировалось стойкое отрицательное отношение, а то и откровенная неприязнь, заявились на аукцион, чтобы торговаться за лоты и покупать пиво, я почувствовала, что поджариваюсь на двух одинаковых вертелах – досады и стыда.

На аукционе городские пьяницы нарезали круги вокруг бочки с пивом у городской ратуши, одного из малой горстки местных зданий, датируемых аж началом XX века. Они раз за разом наполняли свои красные пластиковые чашки, наверное, даже не сознавая, что их доллары пойдут на оплату дивана, обеденного стола и кровати. Внутри ратуши музыкальная группа под названием «Неизвестные американцы» играла с воодушевлением и громко, толпа тусовалась снаружи, кучкуясь вокруг костра, разведенного в пятидесятигаллонной бочке. День был по-весеннему влажный и холодный.

Карен Зи, которая всегда носила только джинсы с фланелевыми рубашками и мужские безразмерные футболки, собирала толпу на улице, точно балаганный зазывала, продавая распечатки своей фотографии в двадцать лет в образе католической послушницы – по пять долларов за штуку. Другие торговались за пожертвованные предметы или просто совали деньги в кружку. Люди наполняли тарелки принесенной вскладчину едой и болтали друг с другом.

Я оставила Элвиса в машине и попыталась выпить врученное мне пиво. Хотелось бы мне сказать, что оно не встало мне поперек горла, но в действительности я слонялась по периферии мероприятия, испытывая бо́льшую неловкость от соболезнований и добрых пожеланий, чем если бы меня осыпали ругательствами и обвинениями. Доброта была прожектором, который показал, что я достойна жалости.

Когда мой отец, поставленный в известность о случившемся паническим сообщением моей сестры, позвонил на утро после пожара с предложением денег, я все еще была в шоке, и его «я люблю тебя» застигло меня врасплох. Я всхлипнула: «Я тоже тебя люблю». В последний раз мы виделись, когда пару лет назад умер дед. Это был наш единственный контакт за десять лет. Густая грязь дискомфорта потекла по моим конечностям: я была не в настроении для спешного примирения – именно такова была цена принятия отцовской помощи. Но помощь была мне нужна. Папа сказал, что вышлет чек.