Перемешавшихся запахов, физиологических и химических. Пестроты их одёжек, сплошь халатов, бесформенных трикотажных маек и лосин. Жалоб не по теме, коли добрались до более-менее уполномоченных ушей — Короткого.

«На Красной у нас стёкла бьют!», «Надбавки который месяц ждём!», «Лавку с остановки спиздили!», «Алименты не платит, козлина!».

Финк чуял скопления возмущенных чем-либо граждан на расстоянии. Его левая ягодица чесалась к бузе. Футбольно-фанатской, националистической, бытовой. При этом одиночные пикеты Вени Неврова Евгения Петровича целиком и пятую его точку в частности не беспокоили совсем. Репортёр жил в своём мире — глобальном. Он требовал свободы Беларуси, Венесуэле (полиционер схохмил про страну Вень, они с Коротким поржали). Большими буквами на картонке поддерживал БЛМ и ЛГБТ… Бабки любопытствовали — енто партии такие новыя? Чаво предлагают? А услышав о бедах чёрных, голубых и «радужных», ретировались с крейсерской скоростью по направлению к храму «Гладным сыти».

Майор приобрёл в фермерском ларьке килограмм зернистого творога, — Финк снова твердо решил качаться, подвязать с бухлом, заняться бегом. Выходной — идеальное время, чтобы строить планы. Страж порядка не спеша брёл в сторону набережной. Свистел под нос мотив припева «Зе смайл оф зе сан» группы Хэлавин. Тут раззуделось известно где. Встроенный локатор засёк движуху.

Короткий не ответил на звонок. Странно. Евгений Петрович устремился на зов интуиции. Лейтенант его подводил уйму раз, жопа — никогда.

***

— Что случилось с матерью Влади? — спросил ФМ.

Лисовский затянулся. Они «пыхали» на крыше «Студии здорового духа», уже проникшись друг к другу. Гидропон способствует.

— Ей… в горло что-то воткнули, сзади. Ножик или шило. Она кровью захлебнулась. Влади видел, как у неё изо рта хлынуло.

«Красный лак».

— Кто убийца?

— Нуу… конкурент Селижоры тогда без вести пропал. С Селижорой шутки плохи.

— Допустим… допустим.

Федя задумался. Владя явно подавлял воспоминания. Если виновник наказан — чего страдать?

***

— Папа, помоги, — шептала Анфиса. — Господи, спаси.

Их с котом обступили стоптанные кроссовки, тупоносые пластмассовые ботинки, балетки на распухших ногах и пыльные сланцы «на носок».

— Разошлись! Граждане, освободите территорию! — Зеваки игнорировали Финка.

Методом генерала Локтя он прорвался через столпотворение к маячившему в центре Короткому. Лейтенант выдавал удивительные речи — про народ и интеллигенцию, в ряды которой он почему-то зачислил рыжую продавщицу из подвального алкомаркета. Дескать, «умники» все — ку-ку. Книжек начитались, лучше других себя это самое! А нахрена нужна ваша математика?

«Вооот в чём дело! Бравый мой коллега девчонке за папашу её мстит», — сообразил Евгений Петрович. Не жаловал учитель Мухин тупых, на «неуты» не скупился. И в классовые враги угодил.

— Отставить разговорчики! — рявкнул майор.

Короткий дернулся. На его квадратной морде отразились досада, испуг и что-то ещё. Отвращение? Финк у многих вызывал отвращение. Инвалид же. Однако прежде лейтенанта внешность майора не смущала. Что изменилось?

«Ты не дал ему отмудохать таджика», — сказал Финку Финк. — «Ты принял сторону Фёдора. Больше ты не свой».

Евгений Петрович обвёл взглядом толпу. Откуда оно в береньзеньцах? Средневековое, тёмное, горделивое, непрошибаемое. Кинули бы граждане, господа-товарищи, деваху с черным котом на сено, плеснули бы смолой, чиркнули бы спичкой?

До чего она смешная, толпа, до чего страшная. Платочки, кепочки, сизые носы, зенки — закрытые, хоть и пялятся. Заколоченные изнутри. Давно судари-сударыни совесть прогнали? Давно сочли всех кругом виноватыми в своей старости, бедности, ненужности?

Юнг писал (Финк не читал) о коллективном бессознательном, заранее заложенных в нас программах, архетипах. Они предопределены видом, расой, национальностью. Местом? Береньзеньское и салемское8 бессознательное мало чем отличались. Если ты красивая и чудная, ты зло. Если ты предпочитаешь компанию зверей и деревьев людскому окружению, ты — зло. Если ты выдающийся умелец. Или добра солидного владелец. Откуда-то переселенец — еврей? Немец? Если ты просто неугоден тому, у кого голос громче, чем у тебя, ты — зло.

— Давай, майор. Оформляй психичку. А животное бешенное убить надо, — распоряжалась Ленина.

— А я? Компенсацию мне! — ныл Денис Шмыгов, прикрывая разодранную щеку.

Евгений Петрович развел руками.

— Я два уголовных дела возбудить должен. Закон приняли. Об ответственности за грубое обращение с животными! Штраф — пятьдесят мротов.

— Сколько в рублях? — осведомился Эдуард Хренов.

— Пятьсот шестьдесят четыре тысячи, — информировал гражданина Короткий. Деньги он считал споро.

Сумму штрафа Финк, конечно, кратно завысил. Однако сочувствующих Шмыгову сразу кратно поубавилось. Ленина плюнула на искрящиеся белизной кеды студента, присовокупив:

— Живодер! Кота чуть не уконтропупил!

— Насвайщик! Сегодня жует, завтра колется!

— Вставай, дочка. — Евгений Петрович поднял Мухину с асфальта. Она не отпускала матёрого кошачьего толстяка и повторяла: «Спасибо, дядь Жень! Спасибо вам. Спасибо!». За что спасибо? Что от линчевания защитил… в двадцать первом, мать его, веке?!

***

Ромиш разлепил спаянные засохшей слизью ресницы. Светлее не стало. Ослеп? От определённых лекарств люди теряют зрение. Люди. Он — таджик. Чурка не струганная (для местных). Напичкали его, посадили в клетку.

Или он в аду? Из-за того, что он видел? Ромиш заметался жаренным мотыльком. Влетел в препятствие, упал.

— Тихо… — Раздался стон. — Мы одни.

— Одни?

— Может, охранники моего батяни играют в дурака где рядом. Они — мебель. Может, медсестричка кроссворд гадает. Мы одни.

Ромиш поежился:

— Ты о чем?

— Нас срезали, как сорняки. Чтобы жить без нас. У них не бывает наших состояний… приступов. У них дети, торговые центры, тележки, семейные упаковки… Караоке, футбол, дача, Новый Год, латте, чтоб его! Бурда! — Владя сорвался на визг, умолк и продолжил спокойно. — Ты пробовал латте?

— Дорогущее кофе с молоком?

«Безопаснее отвечать», — решил Ромиш.

— Тебе понравилось?

— Не, я по чаю.

— Сраный соевый латте в сраной кафешке, у которой нет ничего, кроме прикола чиркать твое сраное имя сраным фломастером на стаканчике!

— Сраном, — подсказал Ромиш.

— Два года давился. Зачем? Ради этой… воблы? Не хотел я ее. Ни свежей, ни вяленой из солярия. Мне на нее насрать, папа! — Владя не очень понимал, с кем разговаривает. — Меня накрыло состояние… и тут она, от нее воняет пудрой, ментолом и латте…

Опять глухая пауза.

— На кого… — Сосед из-за стены переводил дыхание. — Напал ты?

Ромиш рассудил, что безопаснее врать.

— Меня бригадир доканывал. Мудак. Я ему в харю!

— Молодец! Чингисхан!

Ага, все среднеазиаты тащатся от Чингисхана. Кони, тюбетейка, плов.

Жалюзи чуть приоткрылись. За окном было светло. Наверное, медсестра увидела, что Ромиш ожил, и нажатием кнопки на пульте развеяла его кошмары.

Он не ослеп. Он не в аду. Просто в больничке!

***

После слез запахи ощущаются особенно ярко, как после дождя. Анфиса вдыхала сигаретный дым, тревожащий, сладковатый. Майор позвал ее в УАЗик. Разрешил взять Васю. Выгнал