Художники — жертвы сталинских репрессий Выставка в Доме художника Крымский Вал, 10

Этот плакат теперь красовался на входе в здание со стороны набережной. В помощь Сереже Надя притащила своего сокурсника по Строгановке лохматого Макса, добыла молотки, гвозди (ей многозначительно объяснили в хозяйственном управлении, что все рабочие сейчас или на митингах, или переоформляются в связи с изменением государственности), и теперь она руководила мальчиками, где, куда, как и что вешать. По каким-то одной ей ведомым каналам Надя напечатала проспект выставки и посадила на входе в зал смотрительницу — серую мышь Луизу Никодимовну. Выставка открылась! Она была единственной в Доме. На другие запланированные не нашлось организаторов в общей неразберихе и суматохе. Конечно, работы Сергея занимали центральное место.

Это было Возвращением. Пусть виртуальным, но возвращением после сорока девяти лет изгнания из Москвы его родителей, изгнанием жестоким и неправедным. Здесь, в Москве, были его корни. Вряд ли родителям удастся вернуться, но ведь вернулся мамин брат дядя Женя! О нем — особый разговор. В прошлом году он пробился. Стал главным инженером Всесоюзного объединения и теперь на законных правах жил в Москве, правда, на самой окраине, у кольцевой дороги. В первый же день открытия выставки Сергей нашел его квартиру, и сегодня дядя Женя с Людмилой Сергеевной, празднично одетые, ходили по залу, смотрели, приобщались к высокому искусству.

А Сергей потерянно бродил за ними и снова, как на той далекой выставке во Дворце горняков в Караганде, пытался понять, осознать, разобраться в том, что произошло. Настал миг его вознесения на Олимп, его произведения, выстраданные в сомнениях и труде, его труде, выставлены на главной площадке страны, в центре Москвы. Но не было у него ощущения торжества. Картины, бывшие такими близкими и своими на мольберте в тесной комнатушке на Федоровке, а теперь одетые в нескромные, вычурные рамы (Надя настояла: «Ты, Сережа, ничего не понимаешь в этом деле, нас в Строгановке учили, как надо подавать предметы искусства!»), эти его картины смотрели на своего автора чужими, не узнающими глазами. Как на своей первой выставке, много лет тому назад, Сергей чувствовал, что им было неловко, непривычно, стыдно на этом подиуме. Словно провинциалок насильно нарядили в пышные наряды и выставили на публичное обозрение.

Надежда, радостно оживленная, подбежала к нему.

— Сережа, на твои картины нашлись покупатели. Они хотят купить две или три картины, только их нужно правильно оценить.

А Сергею было все безразлично.

— Ты как-нибудь сама. Я в этих оценках ничего не понимаю, — и сбегал от злосчастной выставки в Третьяковку, где часами стоял перед картинами Левитана, в Замоскворечье, где бродил по старой, настоящей, не перелицованной Москве.

Картины покупали советские немцы, массово уезжавшие в Германию. Их ждала родина предков, они за бесценок продавали или даже бросали нажитое за многие годы добро, но в память о другой родине — мачехе, отвергшей их, они везли трогательные картинки, написанные их соплеменником.

Телеграмма застала Сергея врасплох: «Срочно приезжай отцом плохо». Он бросил все, доверив все свои выставочные дела Надежде.

— Сережа. Если что… Приезжай, не стесняйся. Мы тебе всегда будем рады, и одна из наших комнат будет ждать тебя, — сказал на прощанье дядя Женя.

Отец умирал. Тридцать восемь лет он простоял у токарного станка, неподвижно-напряженно согнувшись, выверенными, точными движениями ловя микроны обрабатываемых деталей. В последние годы перед пенсией стали отказывать ноги. Стареющая кровь застаивалась в них, и к концу смены ноги еле держали Виктора, он едва доволакивал их до дома. Недалеко, дойду, вот только подняться на пятый этаж… Он поднимался, стиснув зубы, с остановками на каждом этаже, и валился на диван.

— Виктор Генрихович, зачем Вы себя мучите, давайте переведем Вас в мастера, — уговаривал его начальник цеха Древс, тоже из немцев, но тот наотрез отказывался.

— Я токарь! — гордо заявлял упрямец. — И эту свою профессию не променяю ни за какие коврижки.

— Упрямый немец! — бормотала Нина, помогая ему раздеться вечером. — И кому ты что доказываешь?

Он доработал до пенсии. И сразу свалился на свой спасительный диван, теперь уж окончательно и бесповоротно. Доходил только до туалета и обеденного стола. За два года перечитал все, что было на полках, и то, что приносила ему Нина из библиотеки. Но ноги не восстанавливались. Они чернели, атрофировались, приходивший врач настаивал на госпитализации, на операции, но упрямый немец категорически отвергал рекомендации.

— Ты понимаешь, чем это закончится? — ругалась Нина. Виктор молча поворачивался к стене. Он понимал, но не хотел сопротивляться. В долгие бессонные ночи лентой разворачивалась перед ним прожитая жизнь. Там, далеко-далеко, в начале — всполох яркого света и счастья. А потом… Что он видел в сером, монотонном существовании, кроме вращающегося шпинделя и шевелящейся, вспухающей стружки? Потерянная жизнь, потерянный старший сын… Да, все время рядом с ним была жена, единственная женщина в его судьбе, свечечка, освещавшая его путь, без нее он, наверное, давно пропал бы. А теперь появилась еще одна маленькая радость: семья младшего сына, двое вну- ков. Но жить не хотелось, не было сил для жизни, не было цели.

Он завершил свой жизненный цикл и дожидался конца — смерти.

Когда Сергей прилетел, у отца уже началась гангрена, и через день его не стало.

7

Сергей был отравлен Москвой. Отравлен сладким ядом столичной жизни, бьющейся родниками музеев и выставок, фонтанами торопливой энергии ее обитателей, водоворотами событий, Историей, застывшей в граните московских монументов. Яд проник в поры его тела, рывком вынес Сергея на ранее неведомую высоту, где был разреженный воздух, и голова кружилась от предчувствия чего-то неожиданного, что обязательно произойдет в его жизни. Он уже не мог дышать застоявшимся болотным воздухом Федоровки, комнатка в опустевшей квартире на пятом этаже казалась тюремной камерой. Все было прежним, навечно неизменным в этом застоявшемся омуте, только вот похоронили отца, посадили на пять лет Гришку из дома напротив, и Сашка теперь водился с новым другом Володькой, таким же лохматым и косноязычным. Валентина Ивановна, осунувшаяся и потускневшая, по-прежнему содержит салон на улице Ерубаева, но уже из последних сил. Сережины картины раскупили уезжавшие из Караганды немцы, купили даже белье, полощущееся на ветру.

Эрик Блюменкранц уезжал в Израиль. Они встретились в его опустевшей квартире, родители уже уехали, а Эрик задержался в надежде ее продать.

— Никто не хочет давать реальные деньги, — жаловался он Сергею, — знают, что все равно уеду, брошу квартиру, и они получат ее за бесценок. Ну да ладно. Все уезжают отсюда куда глаза глядят,