Было бы справедливо заметить, что люди могут относиться к себе подобным так, как будто бы те были вещами, машинами или животными, но при этом люди не могут – за исключением патологических случаев – относиться к другим как к вещам, машинам или даже животным. Отношение одних людей к другим как к вещам невозможно в том же смысле, что и восприятие людьми обезьяны как обезьяноподобного разводного ключа (опять же при нормальных обстоятельствах). Речь не идет о невозможности такого в теории, однако это также не является простым свидетельством фактической неспособности человека к подобного рода восприятию.

Представляется необходимым уточнить данное утверждение посредством проведения еще одного разграничения, а именно разграничения между отношением к человеку в краткосрочной и долгосрочной перспективах. Спеша успеть на поезд, мы можем не обратить внимания на то, покупаем ли мы билет у такого же, как мы, человека или же в автомате по продаже билетов. Но даже в этих обстоятельствах мы почувствуем себя неловко при мысли о том, что только что поблагодарили автомат. Даже если раздвинуть временные рамки краткосрочной перспективы таким образом, чтобы в нее уместилась не простая покупка билетов, а целая хирургическая операция, мы, вероятнее всего, все равно поймаем себя на поведении, которое будет выдавать наше отношении к человеческому существу как к машине в буквальном смысле этого слова. Хирург вполне может относиться к пациенту на операционном столе как к машине (биологической). Врачи следят за монитором и концентрируются на функциональных аспектах человеческого тела во многом так же, как инженеры, пытающиеся контролировать траекторию неисправной ракеты из центра управления полетами. Но даже в таких случаях мы ожидаем, что отношение хирурга к пациенту, лежащему на операционном столе под наркозом, будет отличаться от отношения ветеринара к оперируемой им корове, и оба они в нашем понимании должны относиться к своим пациентам иначе, чем механик, копающийся во внутренностях ракеты. Это различие становится еще более очевидным, если, к примеру, операция начинает идти не по плану.

В любом случае первый шаг в наших рассуждениях предполагает возможность долгосрочного восприятия людей в качестве вещей или машин. Мы уже отмели такую возможность, за исключением тех случаев, когда наблюдателю или наблюдаемому присуща определенная патология – например, если наблюдатель страдает аутизмом или же наблюдаемый безвозвратно утратил сознание и способность мыслить и находится в состоянии «овоща», чьи жизненные функции поддерживаются искусственно при помощи медицинского оборудования. Прискорбный случай с «овощем», вероятно, заставит нас воспринимать подключенное к медицинским приборам тело скорее как неодушевленный предмет, нежели как живого человека, даже на протяжении длительного периода времени. Более того, такое восприятие впавшего в кому человека может возникнуть только по прошествии длительного периода времени, так как поначалу все находящиеся рядом будут пытаться обнаружить в нем хоть малейшие проблески человечности. Овеществляющий взгляд на ситуацию приходит лишь с течением времени.

Подобные патологические случаи помогают понять, что значит быть слепым в плане распознания аспектов человечности. В моем понимании слепота в отношении аспектов человечности в рамках долгосрочного восприятия людьми других людей во многом сродни дальтонизму в буквальном смысле этого понятия. Когда кто-то заявляет о дальтонизме, желая подчеркнуть свою антирасистскую позицию, имеется в виду вовсе не буквальная неспособность человека различать цвета. Такой человек хочет подчеркнуть, что его восприятие других людей никак не зависит от цвета их кожи. Однако меня интересует именно буквальное восприятие и возникающий в связи с ним вопрос о том, что значит быть неспособным воспринимать человеческое в человеке.

Однако прежде всего следует разобраться с вопросом: что значит быть способным видеть в человеке человеческое, а конкретнее, что значит видеть в человеке человека в долгосрочной перспективе? Иными словами, каково наше видение людей? Найдя ответ на этот вопрос, мы сможем лучше разобраться в проблеме отношения к людям. Ответы на эти вопросы внутренне связаны между собой.

Смотреть на людей

Живопись «голубого периода» творчества Пикассо действительно голубая в прямом смысле этого слова. А еще это грустная живопись. Но впечатление грусти на нас производит не обязательно сама живопись, и холст, на котором она написана, определенно не способен чувствовать грусть. Картина может изображать грусть посредством непрямой демонстрации знаков «грусти». Картина не может чувствовать и потому не может быть грустной в буквальном смысле этого слова, однако она вполне может обозначать «грусть» небуквально. Картина не способна к эмоциональным переживаниям, но она может быть грустной в переносном смысле. Нельсон Гудмен, заложивший теоретическую основу этого различия, заявил бы, что выражение грусти посредством картины есть не что иное, как метафорическая экземплификация лингвистического понятия «грусть»17. В данном случае я остерегусь использовать термин «метафора» и предпочту заменить его более общим термином «небуквальный смысл». Мои сомнения на этот счет вытекают из противоречия: к числу неотъемлемых свойств метафоры иногда относят принципиальную возможность ее перефразирования, однако, как мне кажется, когда мы говорим о том, что живопись Пикассо грустна, очевидных возможностей перефразировать это высказывание не просматривается. Кроме того, грустная картина не обязательно навевает грусть на зрителя. Зритель вовсе не должен непременно чувствовать грусть, для того чтобы понять, что перед ним грустная картина. Нельзя сказать, что живопись Пикассо грустна буквально или метафорически – она грустна в небуквальном смысле. В терминологии Витгенштейна, картина грустна во вторичном смысле18. Вторичный смысл высказывания – это смысл, который не является буквальным, но при этом не может быть выражен посредством перефразирования. Когда Михаил Горбачев выступал с прощальным обращением, его лицо не было в прямом смысле грустным. С буквальной точки зрения грустил сам Горбачев, а не его лицо. Видеть грусть на лице Горбачева – значит видеть грустное выражение его лица. По выражению Витгенштейна, видеть в человеческом существе человека – значит видеть телесное выражение его души. Другими словами, это означает воспринимать человеческое тело и его части через призму мысленных категорий, которые они олицетворяют (будь то в метафорическом или во вторичном смысле). Мы воспринимаем человека как личность, соотнося экспрессию его тела с привычными людям категориями: этот человек дружелюбен, а тот задумчив, этот счастлив, а тот чем-то обеспокоен. Увидев человека, мы не сразу обращаем внимание на опущенные уголки его губ, нахмуренные брови, поникшую голову и бледные щеки, но затем все же спрашиваем себя: как интерпретировать выражение его лица? Мы воспринимаем грустное выражение лица точно так же, как видим опущенные уголки губ: не как результат проверки гипотезы и дедукции, а непосредственно. Интерпретация возникает как следствие волевого усилия, но акт восприятия происходит помимо нашей воли. Я вижу грусть на лице Горбачева точно так же, как вижу красное родимое пятно у него на лбу. Я воспринимаю и грусть, и пятно на его лице вовсе не вследствие принятого мной решения воспринимать их именно так, а не иначе. Я вижу в людях аспекты их человечности не вследствие моего собственного выбора или решения, но потому, что не могу видеть иначе. Конечно, мое восприятие может быть ошибочным, причем как в физическом (буквальном), так и в психологическом (вторичном) плане. Например, родимое пятно Горбачева может оказаться не красным, а иссиня-черным, а его лицо выражать не грусть, а отчаяние. Однако потенциальная ошибочность моего восприятия отнюдь не переводит его в разряд гипотез.