–А-а… понятно.

–Как бы то ни было, все это одно, и оно – я.

Луиза извинилась за то, что не понимает ее, и попросила время на обдумывание услышанного. Вскоре, однако, все время Луизы стало посвящаться ее сыну Льюису, а Фиби она оставила Оуэну – он же всегда «обожал» ее и все ее интересы принимал близко к сердцу.

Вата и Президентские Посредники вплыли в речь Фиби из бесед с ее верещалкой. Фиби ей сказала:

–Я лишь червячок в Большом Яблоке…

И что же ты видела, а?

–Девушек милей меня, вот что я тебе скажу.

Милых мальчиков, клянусь Господом. Я же тебя знаю – тебе каждый мальчик мил.

–Нет, мне от них грустно. Находят девочку и ведут ее прямиком в морозильник поглядеть, какой она станет, когда состарится. С ума сойти.

Идешь по улице, а думаешь только о любви. Ручки свои девчачьи лучше при себе держи, сучка ты мелкая.

–Я так все время делаю.

Я не про это. Я говорю о дальнем склоне.

–Ты про увал с женским монастырем Пресвятого Сердца?

Ох, сердце – это ты, сердцевина артишока! Не святое сердце, потому что никакой это не увал будет, а вата…

Фиби поразила эта шуточка с ватой. Она пронзена дырами у себя в теле, которые затыкала ватой. Сквозь нее, думала она, возможно пробиться к возносящему свету, протекающему через нее.

В октябре, в самый разгар ракетного кризиса[43], общий страх подействовал на Фиби свирепо. Когда опасность отступила, то абстрактное значение, что искала она в мире, кратко воплотилось в героическом образе Президента. Она ему написала письмо:

Верещалка произнесла: Не беспокой его, когда он так занят.

–Ладно, отошлю его Президентским Посредникам. Им виднее.

Фиби показала письмо Уолтеру; тот предложил ей подождать до утра. Если ей нравится писать, предположил он, почему б не вести рабочий дневник? Замечательная мысль, ответила Фиби. Когда она взглянула на письмо в следующий раз, оно показалось какой-то белибердой, и Фиби убрала его в ящик стола, а ее верещалка хихикнула: Ты по-прежнему Его обожаешь…

С Уолтером Фиби виделась меньше и меньше. В его жизни появилась Присцилла – ухаживала за ним, занимала все его время. Внутренне Фиби полагалась на Оуэна, потому что любила его по-прежнему и потому что он господствовал в ее грезах, когда, к примеру, она просыпалась бросить вызов еще одному долгому дню в черноте поздней ночи, одна, в поту, а сердце мутузило ее изнутри. Звонил Оуэн нечасто.

В конце ноября при скандальных обстоятельствах арестовали ее брата Льюиса. Фиби отказывалась верить тому, что́ о нем говорили публично. По мнению доктора Строба, такое сочувствие подтверждало склонность Фиби к распущенности. Он стал относиться к ней покровительственнее обычного.

Фиби взялась вести дневник:

Как бы в признание праздника верещалка смягчила тон, дублируя голос самой Фиби в одержимостях помечтательней:

–«Ave Maria» Гуно…[44]

Начинаются каникулы – но не для Марии Стюарт. Аве Мария Стюарт! Это как Рождество на войне. О, ты помнишь! Мертвые на частоколе в Геттисберге[45], и: «Орды из-за Ялу»[46].

–Пальмовые листья и гребни на тех кортежах. Не любезней было бы переродиться в счастливых

Ты весь свой французский растеряла, говорит Мария Стюарт.

–Помню красивые Рождества. Репродукции в дареных книжках – Рождество было небом берлинской лазури с волхвами и звездой. А еще орга́н и колокола. Порой они громыхают Мессой смерти – страхами и болями.

У нас же мир вроде как.

–Лишь божественными руками возможно осушить слезы. Вдали на сельских склонах шпили ведут счет торжественным рождественским хоралам. На улочках городишек поют в запахе снега и озона. А здесь тени по всему снегу – и крики, не гимны.