Она смирилась с тем, чтобы жить больной, ребячливой взрослой, чередой надеющихся и стыдных воплощений. Вспоминала отца, с которым делила годы любви и с кем разговаривала злобно. Ей хотелось поговорить с ним опять – каким-нибудь другим тоном.

С доктором Стробом Фиби не виделась месяц. При ее следующем посещении в середине февраля он заметил, что она ведет себя безответственно, не являясь, когда ей назначено. Она не только навредила себе – она не позволила ему сообщить о ее состоянии Оуэну, а он весьма расстроен. Так Фиби узнала о сговоре терапевта с ее отцом. Она увидела возможность начать с чистого листа, раз уж и она, и Оуэн теперь оказались не правы: она орала на него, он действовал у нее за спиной. Фиби написала ему письмо:

Оуэн не ответил. Фиби опасалась сказать такое, чего не имела в виду, если бы стала звонить по телефону; поэтому написала еще одно письмо, на сей раз – Луизе. Заговорив в нем об Оуэне, она попросила о помощи:

Луиза, придя повидаться с Фиби, обнаружила, что свою дочь видеть она не в силах. Она не знала, с чего начать. Фиби она предлагала доверять той медицинской помощи, которую та получает,– и отпрянула: втень Оуэна, как Фиби это рассматривала. Фиби по-прежнему отказывалась порицать Оуэна, напоминая себе, что он оплачивает ее врачей и шлет ей деньги. Покамест она низвела его до того, кто просто подписывает необходимые чеки.

Поскольку ни на кого больше нельзя было полагаться, она рьяно льнула к себе самой. Эта ее «самость» стала все более ускользающей: Фиби то и дело ослабляла хватку на своей боли, своих треморах и своих взрывных чувствах. Однажды днем она отправилась посмотреть кино – «Дневник сельского священника»[48]. В одной сцене там кюре постарше говорит молодому главному герою, что, кого б ни призвала духовная стезя, в истории христианства он найдет пример своего призвания. Идя домой меж поседевшими сугробами, Фиби спрашивала себя, не святой ли Лаврентий с его железной решеткой у нее такой пример[49]. Дома она записала себе в дневник:

Подобные размышления примиряли Фиби с «пламенем», прижигавшим ее изнутри.

Время от времени она возвращалась к тем местам и людям, какими некогда наслаждалась. Ее изменчивый темперамент не давал таким вылазкам успокаивать ее так, как она на это надеялась. В «Кедре» одним февральским вечером какой-то писатель рассказал компании у стойки бара якобы правдивую историю, развлекшую всех, кроме нее. Прошлым летом пара его друзей путешествовала на машине по Новой Англии. Под конец одного дня на проселке в Белых горах они нагнали цепочку из сорока с лишним девочек, возвращавшихся после похода в лагерь. Девочки – от десяти до тринадцати лет – выглядели смертельно уставшими. Отряд вели четыре вожатые – девушки лет двадцати. Друзья писателя подъехали к концу этой ковылявшей ватаги. Спросили, сколько еще девочкам идти. Мили три, ответили им. Кого-нибудь подвезти? Еще б! Четверо залезли на заднее сиденье. Мужчины объяснили, что взамен им придется «взять в рот». Девочки не знали, что это означает; как только им объяснили, они кубарем выкатились из машины. Мужчины остановились чуть дальше вдоль цепочки и возобновили свое приглашение. В машину залезли другие девочки – и вылезли из нее. Наконец мужчины, поравнявшись с вожатыми, спросили: «Кого-нибудь подвезти?»– «Ладно».– «Запрыгивайте». Две вожатые устроились на заднем сиденье, никто ничего больше не сказал, и машина отъехала под пристальными взглядами сорока шести только что просвещенных маленьких девочек.

Сперва Фиби не поняла соль истории. А когда сообразила, какой фокус разыграли мужчины,– расплакалась. Друзья недоуменно посмотрели на нее. Она разнесла пивную кружку об пол и выбежала наружу.

На своих друзей она сердилась меньше, чем на человечество в целом. Мужчины и женщины глядели друг на дружку и видели только повод для презрительных шуток. Повесь ярлык на соседа своего – любая бирка годится: пшек, жид, минетчица. Она содрогнулась, вспоминая женщин, не отмывшихся от этого изобретательного позора. Невольно она рассмеялась такой изобретательности и представлению о позоре как о чем-то не таком уж и бедственном, а порыв этот вынудил ее расплакаться заново. Сама она ничем не отличается. Даже она способна позабыть о «божественной любви». Мгновенье спустя Фиби сказала себе: «Разумеется, я такая же. И в этом – тоже любовь». Тем не менее она принялась исключать себя из мира, который принимала в себя ее любовь.