— Иии?

— Там есть знаки… Но я не знаю, как их расшифровать.

В рюмочную ввалилась компания весёлых вечерних гуляк. Они сделали заказ и расположились по соседству.

— А что за знаки? — Витёк понизил голос.

— Их несколько, — уклонился от точного ответа Ромбов, который уже сам не понимал, зачем завёл разговор, — он ни с кем не собирался обсуждать эту тему.

— Ну… если ты в чём-то не разбираешься, то надо найти того, кто разбирается. Тебе нужен спец по символам.

Ромбов отхлебнул понуро из кружки:

— Где ж такого найти… Спеца по символам. Ничего не успеваю: Медведев заваливает меня работой. Как фабрику по переработке бумаги.

Понимал ли он, что это нездорово — вести тайное расследование по поводу изрисованных памятников? Не о маньяке, не о теракте, не о бандитских разборках… Просто странная серия ритуалов, до которых никому не было дела.

Он всегда жил на условной границе между нормальностью и ненормальностью. Диагностированная у него гипертимезия, способность воспроизводить в памяти почти любую полученную информацию, делала его незаменимым и одновременно отталкивающим. Одноклассники терпеть его не могли и считали зубрилой — он всегда всё знал идеально и при этом соблюдал правила, в то время как они списывали, получали двойки и прогуливали занятия. В академии его недолюбливали за чопорность и неумение влиться в компанию, за его показательную отдельность, хотя отдельность не была позицией — он просто не умел по-другому. В Центре «Э» его не воспринимали всерьёз, потому что считали бумажной крысой, хотя сами же и засадили его разбирать бумаги и анализировать данные. Он знал, что гипертимезия считается некоторыми учёными формой ОКР, и знал, что его мозг в какой-то степени был нездоровым.  Он не выносил хаоса. Он не мог быть спокоен, когда нарушались прямые линии, когда не находились ответы на вопросы, когда в жизнь вторгалась грязь или разболтанность в любом виде. А поскольку люди в целом были непрямолинейны, нечисты и разболтанны, он предпочитал к ним не приближаться.

Ромбов не раз спрашивал себя, почему он уцепился за историю с захоронениями? И не мог дать ответа. Потому что ему невыносимо скучно было сидеть на месте и копаться в форумах? Потому что он хотел проявить себя, а интуиция подсказывала, что он наткнулся только на несколько соломинок от целого стога сена? Потому что разгадка была далека, как раскалённая Венера, в чьей атмосфере лопались самые прочные машины? Потому что никому другому это не было интересно? Потому что он чувствовал связь с этим делом? Оно притянуло его к себе и больше не отпускало — жужжало в голове, как пчела, которую он не мог прихлопнуть. В уравнении содержалось слишком много неизвестных.

«Нижегородский рабочий» попался ему на глаза у въезда на автомойку.  На грязном пластиковом столе лежала газета, помятая с краёв и подсвеченная утренним солнцем. Она была раскрыта на восьмой странице и придавлена камнем.

Ромбовский взгляд упал на неё случайно и зацепился за чёрно-белые ярко отпечатанные картинки, на которых теснились разные символы, в том числе трискелион. Он вытащил нужные страницы и, захлопнув дверцу машины, набросился на статью о солярных знаках. Про трискелион он не разведал ничего нового, там было всего несколько предложений, но автор статьи явно разбирался в теме.

На работе, оставшись один, Ромбов набрал номер, указанный на последней странице издания. После долгих гудков, со второго раза, ему ответил сонный мужской голос:

— «Нижегородский рабочий». Редакция.

Ромбов представился и сказал, что хотел бы связаться с сотрудником по имени Николай Зелёнкин.

— Могу я узнать, что случилось? — голос на другом конце встревожился.

— С ним — ничего. Хотели привлечь его в качестве консультанта.

— Аааа. Да, с этим ему часто звонят. Обычно, правда, из менее тревожных учреждений…

В обрастающую буквенным жирком папку с расследованием Ромбов вложил листок с номером телефона Николая Ивановича Зелёнкина. 

17. Нашла коса на камень 

Словно баржа против течения времени, медленно двигалось разогретое лето. Тянуло долгим жаром от его обшивки. От каменных многоэтажек, во все глаза глядящих за горизонт: не пролетит ли там синяя птица счастья, не сядет ли на аварийный балкон. От вороных полос свежего асфальта, уложенного тяп-ляп на пролежни дорог, будто мазевые повязки на скованного неизлечимой тяготой больного. От переполненных маршруток, в которых шли по рукам мелкие мятые купюры и замызганные монеты и слышалось растерянное «остановите здесь» зазевавшейся старушки или медный матерный звон какой-нибудь пассажирской ссоры.

Тем временем на дачах, как паутина, растянулось спокойствие. Уже собрали вишню, налепили вареников и отправили их в морозильный плен. Из красных клубничных и малиновых голов сварили джемы и расставили банки в погребах.  А редкие кусты крыжовника позволили ободрать соседским детям, потому что кислил, и вообще чёрт знает зачем держали его. Звонила мама и рассказывала так: листья смородины и мелиссы заваривают с чаем, время уходит на полив, отец сидит на деревянных ступеньках старого крыльца и читает детектив, купленный в киоске на станции, и все, изнывая от жары, ездят на пруды, которые, словно зеленоватые глаза, обрамлены ресницами камыша; все ездят купаться, и там уже с утра не протолкнуться, компании гогочут, оставляют пивные бутылки и бычки, поэтому лучше сидеть в тени своего сада. Мама спрашивала, хорошо ли сын кушает, следит ли за чистотой или опять закопался в исследованиях. Зелёнкин отмахивался: и кушает, и следит. Но, по правде, чистота пространства его не занимала, а всё тонуло в каком-то ненастоящем температурном жаре, окутавшем его работу, которая плохо двигалась. Его мысли были похожи на пригоревшую перловую кашу — там, как кусок масла, плавал образ Юли среди разваренных зёрен брошенных задач, и таял, и расходился в общем объёме.  И, конечно, ничего он не рассказал про опеку, которая не давала подступиться к удочерению и глядела волком, как Медуза Горгона. Он чувствовал себя окаменевшим, бессильным, но утешительны были светлячки воспоминаний, летавшие вдоль мысленной дороги. А дорога эта, окутанная тёплым серым воздухом, вела к сегодняшнему уроку.

Договорив с мамой, выслушав про дачные занятия и скорое цветение гладиолусов, он положил трубку. И когда снова раздался звонок, ответил нетерпеливо и раздражённо:

— Ну что ещё?

Но столкнувшись с незнакомым мужским голосом, растерялся. Голос представился сотрудником органов и попросил к телефону Николая Ивановича.

— Это я… — после оглушительной паузы, показавшейся такой звучной, словно над ухом били в барабан тишины, с трудом выдавил из