чтобы смотреть как бамбук через вас прорастает

крысы грызут в животах ваших долгие дыры

вас колесуют и топчут большими слонами

на кол сажают пытают щекочут до смерти

и зашивают железки в мясистые ноги

чтобы окислились и причинили вам столько же боли

сколько вы мне её тварье гнездо причинили 

16. Хвостатый знак 

Перезвонили с «Красной Этны» — молодой смотритель ответственно подошёл к делу: он поговорил с могильщиком, давно служившим на кладбище, и тот припомнил, что много лет назад на одном из памятников замазывали глаза и администрация заказывала работы по реконструкции.

Обитательницей могилы оказалась Наталья Ивановна Лазова, 1969 года рождения, умершая в возрасте десяти лет. Это позволяло подобраться к делу с другого бока.  Все девочки были захоронены относительно недавно. И только Лазова — тридцать лет назад. Что если она была первым случаем, как в сериях, когда маньяк начинает  с кого-то близкого? Возможно, он знал её? Возможно, это был человек её возраста, живший рядом? Мужчина? Старше сорока? Совершенно необязательно, но имело смысл. Следовало наведаться к Лазовой по месту прописки. Ромбов сделал запрос  в ЗАГС.

По-прежнему, когда выдавалась возможность, он обзванивал областные кладбища. Те, с которыми телефонная связь была доступна. И откопал — не в буквальном значении слова — ещё трех пострадавших. Все они были девочками, похороненными  в последние пять лет.

Не вписывалась в эту картину только Лазова. Чутьё подсказывало Ромбову, что именно она была ключом к разгадке.

Но теперь он мог доказать — это не хулиганство. Восемь девочек из таблички, территориальная разбросанность их могил, вплоть до областных поселковых кладбищ, то, что памятники обезображивались в разные годы, указывало на выверенную, терпеливую систему. Серию ритуалов, а не случайные проделки подростков. Стали бы дети таскаться куда-то в область ради шалостей?

А вот татарские могилы никак не укладывались в расширявшуюся картину и потому были отложены на время.

Ромбов по-прежнему катил сизифовы камни документооборота отдела.  Но мысли его вились вокруг спрятанных в земле тел. В рабочее время через бумажные наслоения ему чудились чёрные полосы над воображаемыми живыми глазами, а поздними вечерами он маркером обводил места преступлений и кладбища на огромной карте. Чёрно-белую карту он распечатал на принтере из атласа автомобильных дорог на листах А4 и приклеил скотчем, словно собранный паззл, на стену в кабинете. Собранные фотографии девочек и мест захоронений прикрепил сбоку кнопками с цветными шляпками.

Понимая, что следует обсудить новые обстоятельства с начальством и ещё раз настоять на официальном возбуждении дела, он предполагал, что натолкнётся на сопротивление, и оттягивал момент разговора. Ему не хотелось делиться. Как ребёнку, нашедшему конфету, — вдруг заставят выбросить или отберут, а он так и не узнает вкуса, спрятанного под обёрткой.

Пришли данные по Лазовой: раньше она жила на улице Пермякова.  Когда Ромбов припарковался у нужного дома, ему показалось, что интуиция кричит: это оно. Что «оно» — он ещё не знал, но район, в котором, с одной стороны улицы, как спичечные коробки, были натыканы серые однообразные девятиэтажки,  а с другой — лежало озеро с выжженными солнцем берегами, казался именно тем местом, в котором то странное, с чем он столкнулся, могло произрасти.

Он направился к подъезду. По пути заметил всего двух человек. Дама с собачкой и понурый мужик средних лет в футболке с буквой «А». Ромбов позвонил в квартиру, в которой жила умершая. Ему не открыли.

Он попробовал — к соседям. Справа не открыли, слева тоже. Испытал ещё одну кнопку звонка.

— Кто? — спросил старушечий задверный голос.

— Полиция. По поводу соседей, — Ромбов показал удостоверение в глазок.

Дверь приоткрылась на цепочке, каких Ромбов не видел с самого детства.  В щёлку глядела половина старческого лица со светло-голубым глазом, который был такого бледного цвета, словно уже готовился к исчезновению.

— Чего? — спросила половина рта, видная в щель.

— Вы давно здесь живёте?

— Да, давно живу, — заверило пол-лица.

— Помните Лазовых из пятьдесят второй?

— Так они не живут уже лет двадцать, чего их помнить.

Ромбов попросил, ещё раз поднеся к глазу удостоверение:

— Откройте, неудобно так говорить.

Звякнула цепочка. Широкую и приземистую бабулю стало видно целиком.

— Куда делись-то?

— Да куда? Померли, — сообщила она рассудительно. — Вначале дочка, потом сама Лазова.

— А муж?

— Какой там муж, слова одни, а не муж. Вначале ещё болтался, а потом не было мужа.

— Ребёнок один был? Наташа?

— Была, Наташа, да.

— Как умерла, помните?

Бабушка, поняв, что дело касается прошлого, стала разговорчивее:

— Ой, там такая история. Помню ещё как — всем домом обсуждали. Дочка мыться пошла и полотенцем провод под напряжением задела. А полотенце мокрое.  Ну и как-то там её — всё… Не знаю, что за провод. Я уж сколько эту девочку к себе брала! После уроков у меня сидела. Но с такой матерью что сделаешь? Лазова-то нездоровенькая была, совсем. У неё люди вечно толпились дома, и в подъезде толпились… На похоронах что-то там пели, ну такое, магическое, во дворе сжигали, дай бог памяти, тряпки, что ли… Ну совсем такие, — старушка сделала характерный жест рукой, покрутив у виска.

— Секта? — догадался Ромбов.

— Да не знаю, секта — не секта. Но вот пели там всякое, ходили…

— Что пели?

— Да старые какие-то песни. Не народные. Не знаю, как это. Но вот прямо на лестничной клетке, как-то иду, стоят в кругу, за руки взявшись, прям тут, — она показала в подъезд, — и что-то там поют, приговаривают. От Ленки-то чего добьёшься? «Ведьма я», — скажет, и всё. А от Наташи тоже — вначале ребёнок, а потом  подросла — смурной стала, уже ко мне не ходила.

— То есть вы видели ритуальные действия?

— Ну да, наверно. Но после дочки-то она совсем уж из ума выжила. И болела там что-то долго, ну и всё… тоже, — старушка махнула рукой.

— Может, помните людей, которые к ним ходили?

— Да это сколько лет назад было!

— А у дочки не помните какого-то странного друга, её возраста или постарше?

— Она замкнутая была. И без друзей. В школу — из школы. Я ей говорила: иди вон во дворе с ребятами погуляй. А она что? Мать, наверно, запрещала.

Ромбов чувствовал, что ухватился, наконец, за правильную ниточку,