— Вы не замечали, не следил ли кто-то за ней при жизни? Не было ли чего-то странного.

— Ничего такого, — отчим, видимо, начал уставать от визита. — Я уже Лиде сто раз говорил: просто чья-то плохая шутка. Ну мозгов нет! Я тоже, когда маленьким был, в только что постиранные пододеяльники, которые соседи развешивали во дворе, грязные бумажки кидал. Хрен знает зачем. Просто. Мир испытывал. И здесь что-то такое. Закрасим, и всё.

— А если ещё раз? Как так можно! — продолжала плакать женщина.

— Ещё раз закрасим, — отрезал муж.

Гусева попыталась успокоиться:

— А если могилу раскапывали?

— Что? — насторожился Ромбов.

— В первый раз, когда закрасили, мы пришли, там земля была более рыхлая и холмик на могиле больше. И цветы в угол свалены.

Видно было, что тема эта не раз обсуждалась и у мужа был заготовлен ответ:

— Я уже говорил: собаки разрыли, ты же там сама эти свои пироги оставляешь. Как в средние века, — он раздражённо вскочил и стал ходить по комнате, а потом и вовсе ушёл. Послышался звук воды, падающей из крана.

Ромбов позадавал ещё некоторые вопросы плачущей матери, попросил фотографию Софы, оставил визитку и покинул поссорившихся супругов.

Елена Ивановна Гришаева, мать девочки с Федяковского кладбища, была зарегистрирована на окраине. Прокравшись на второй скорости по дороге с открытыми ртами ям, набравшими дождевой воды, он остановился у пункта назначения. Захлопнул дверцу и с сожалением оглядел грязные бока Бет.

Осмотрел припавшую к дороге одноэтажную деревянную развалину, у которой крыша съехала вбок, словно газетная треуголка у маляра. В одном из окон зияла дыра, заросли крапивы вперемешку с малиной штурмовали торец, забор с тонкими планками выполнял формальную охранительную роль, а у будки на цепи заголосила овчарка с выпирающими рёбрами и репейником в спутанной шерсти.

Однако в сером покосившемся доме жили. Это можно было определить по голодающей собаке и свету, выпадающему из разбитого окна. Звонка на калитке не обнаружилось.

Ромбов нерешительно двинулся по участку. Он остановился на расстоянии от собаки и крикнул в направлении оконной дыры:

— Елена Ивановна!

Встречного движения не последовало. Он прошёл ещё вперёд по тропинке, овчарка взвилась громче. Он крикнул ещё.

За дверью загремели засовом.

К нему вышла женщина побитого вида, в трениках и растянутой кофте. Возраст не прочитывался — казалось, все тяготы мира отложились на её лице. Она встала перед гостем, покачиваясь и скрестив руки на груди:

— Чё надо?

— Вы Елена Ивановна Гришаева? — он хлопнул у неё перед носом корочкой удостоверения.

— Ну а кто!?

— Хочу задать вам несколько вопросов по поводу вашей дочери.

— Да я хрен знаю, где она.

— Так, — он достал блокнот.

— А чё надо? Я хрен знаю, где она, говорю.

Ромбов догадался:

— Вы про кого сейчас? Мне про умершую надо. Про Настю.

Алкоголичка шикнула на собаку, которая уже не лаяла, но бурлила грудным рычанием, и воткнулась в лицо Ромбова козьим взглядом:

— Так она померла ж.

— При каких обстоятельствах?

— А. Про Настьку?

— Да, про неё.

Большие козьи глаза блеснули светом осознанности:

— Аааааа! Пришли, млять! — торжественно проворчала она. — Я, млядь, вам говорила сразу. Так хренушки вы сразу послушаете…

— Что говорили? — Ромбов усиленно пытался поймать её алкогольную мысль, как гудящего комара.

— Убили Настьку.

Ромбов, несообразно моменту, отметил в себе какую-то внутреннюю радость: неужели он здесь найдёт что-то полезное?

— Кто?

— Кто? — задумалась Кошкина. — Они. Ну я говорю: так не бывает. Чтоб просто температура и хренак — всё. Ну как так: хренак — и всё?

— Кто — ­они?

— В больнице. Я те говорю — на органы взяли. И всё. А мы что? Нас разве кто слушает? Все, суки, в сговоре.

— На какие органы?

— Ну я хрен знаю, на какие. На эти, — Кошкина хлопнула себя по груди. Потом подумала: лёгкие, они говорили.

— Пневмония, что ли? — разочарованно предложил Ромбов.

— Ну, это они тебе навешают — пневмония, млять… А я говорю — убили.  Не бывает так, чтоб ребёнка с температурой увезли, а потом хренак — всё.

— Понятно, — вздохнул Ромбов. — Не следил за ней кто перед смертью, может, видели?

— Да следили, говорю.

— Кто следил?

— Ну они ж и следили.

— И где вы их видели?

— Да везде. Ну вот за хлебом идёшь, и они там хлеб фигачат. В автобус садишься, а они за тобой фигачат.

— Понятно, — сокрушённо повторил Ромбов. — Есть ещё кто дома? Где ваши другие дети?

— Да я хрен знаю, где они все.

Ромбов спрятал блокнот:

— У собаки воды нет.

Кошкина бессмысленно смотрела на него.

— Воды собаке дайте! — с нажимом потребовал он.

— Да хер ли с ней будет? — сказала Кошкина, но зачерпнула миску воды из бочки во дворе.

Собака набросилась на воду, словно неделю провела в пустыне.

Ромбов договорился о встрече с директором дома-интерната, в котором проживала Нина Ромашка.

Он ожидал более унылого зрелища: тягостных стен, похожих на больничные, в которых хозяйничает неопределённость провинциальной разрухи. Но не встретил ни сердитой технички, ни насупленных нянек. Его провели по вполне уютному коридору, из которого можно было заглянуть в комнаты с белыми кроватями и игрушками.  Дети занимались своими непритязательными делами. В одной из комнат танцевали, если так можно было назвать странные телодвижения интернатовцев. Там же аккомпанировали на бубнах, ложках и трещотках — получался облачный шум вокруг песенки, которую воспитательница играла на пианино. В другой комнате сидели за столами, некоторые дети — в инвалидных колясках.

Директор оказалась спокойной округлой женщиной.

— Спасибо за то, что нашли время, — поприветствовал её Ромбов.

— Рада буду помочь, — дружелюбно ответила она. — Мне сказали: вы по поводу Нины Ромашки.

Ромбов угукнул.

— Вы её помните? Её похоронили три года назад.

— Да, я работаю здесь шесть лет. Очень сложный ребёнок. Помимо синдрома Дауна ещё нарушение слуха, порок сердца, лейкемия…

Он решил, что с директрисой таиться не имеет смысла:

— У её могилы испорчен памятник. Закрашены глаза на портрете. Похоже на то, что это не хулиганство. Как вы думаете, это может быть связано с её жизнью?

Директриса задумалась:

— Не знаю… Наши дети почти