она их кормила, или больше, если все это правда, о повелитель и господин, и если бы я с Вами так поступала, могли бы Вы при нужде делать то же со мною? «Да», — Вы говорите. Но, ради всех святых, меня же пока еще не унизили до того, чтобы я чувствовала себя за это обязанной, и буду ли когда-нибудь — не знаю, ведь глупо посулить, а потом отречься.

Ведь я по-прежнему ужас как страшусь кое-чего, без чего обходятся лишь немногие, а именно гордости, которую Вы сравнили с клювом Орла. Разумеется, я считаю гордость хорошим свойством, пока она охраняет должное быть охраняемым. Но многие приписывают гордыне то, что честь сообщает человеческой природе, и это часто становится для нас очевидным. Я правду говорю: когда кто-то вокруг меня притворяется очарованным ради известного достижения или если, будучи со мною, он будто бы приобретает некое усовершенствование, которого сам добивается, разум мне подсказывает, что я посредством такого общения вовсе не усовершенствуюсь, скорее испорчусь, если не воздвигну между нами ледяной бастион бессердечия, который иные назовут гордыней. Без сомнения, именно поэтому я не заявляю, что гордыни у меня в избытке, больше, чем мне нужно. И когда Кокодрил жует, двигая верхней челюстью, я просто не знаю, что тут неразумного. Видимо, это не так, ибо такова его природа.

Так вот, я с уверенностью говорю, случилось оно, что я бы на самом деле кого-то полюбила сообразно натуре Волка, я бы это самым пылким путем высказала мужчине, желающему со мной сблизиться, будь в том нужда, но только если меня невозможно было бы уловить, как оно бывает с Макакой. Я-то хорошо знаю, что, будь у меня тайна, которой не следовало бы знать миру, мне в пользу было бы говорить о ней только по собственному выбору. А также я думаю, что даже стань она известной, такое дело принесет мне больше пользы, чем вреда. Так что тут не приходится говорить про неверные речи. Но если из-за этого мужчина воспользуется и обретет надо мною власть, тогда, конечно, произойдет и злоупотребление словами. Истинная любовь обнаруживается с полной ясностью, поэтому слова и всякие откровенности между дамой и кавалером и обратно, меж мужчиной и женщиной, — это и есть злоупотребление речами. Я не говорю, что женщина не может сказать влюбленному: «Я счастлива, что все благо и честь, Вами добытые, совершаются ради моего имени» — а он, со своей стороны, не должен произнести: «Госпожа, я всегда готов Вам служить». Но сказать: «О возлюбленная моя, я гибну из-за Вас. Если Вы меня не спасете, я предан и скоро умру» — вот такие слова, по-моему, означают «неверно жевать». Никогда тому не поверю, кто так откровенничает, и, сообразно природе Обутой Макаки, доверия у меня к такому влюбленному нет.

Сама я более расположена к человеку, у которого нет возможности сказать, что он хочет. Мне ведь правда кажется, что тот, кто разыгрывает на словах известное представление, принадлежит к сословию Драконов, и это название правильное. Они же знают, как извиваться языками и обманывать бедных глупых женщин, подчиняя их своим крученьем. Ах, Боже истинный, какое это злодейство, как нужно опасаться такого Дракона и как я хотела бы, чтобы никто ему не вверялся, пока не приведут его к тому самому концу.

Ради всего святого, пусть женщины будут скромны как Слониха. Ибо я ясно поняла, что она очень боится того Дракона, и когда подойдет у ней срок, то размещается, где много воды вокруг островка, и там рожает из-за страха перед Драконом. Я же знаю, что натура Дракона жгучая и не выносит большого количества воды, точно как пламя. Поэтому, опасаясь Дракона, Слониха помещается в воде, но она все же не чувствует уверенности, пока ее Слон не окажется здесь же, на берегу, чтобы задержать Дракона, если также и тот явится и захочет войти в воду. Я действительно желаю, чтобы все женщины береглись, словно Слонихи, дабы, когда пришедший мужчина будет вести себя непристойным образом, ему было бы сказано такое, что заставило бы его действовать с крайней осторожностью и из чего проистек бы наименьший вред. А когда он так будет поступать, выйдет, что сделал он как надо. Но мир не таков, и есть дамы, которые верят, чему слышат, и молчат, о чем видят.

Также и Голубь обозначает это ясно для нас, клянусь верой моей, насколько я поняла. И мне кажется, что в целом мире эта птица больше всех боится, что ее поймают. А потому, насколько я смыслю, она удивительно умна и изобретательна. Ибо, опасаясь обманщиков и поимщиков, я полагаю, сидит она охотно на поверхности воды из-за того, наверное, что вода имеет свойство зеркала и Голубь может в ней видеть хотя бы хищную птицу — Сокола или Ястреба, когда те хотят ему вредить. Так он видит на расстоянии их отражение в воде и улетает в укрытие. А потому нет в этом мире ничего ценнее предвидения, и вода, нас о таких вещах предостерегающая, поистине замечательна. Голубь учит нас садиться на воду, если мы чего-либо опасаемся, как и Слон, который боится этого чертова Дракона. И клянусь душой моею, оба животных совершенно правы, и обеих вещей нужно остерегаться. Но первая из них — это Дракон с его ядовитым языком, который убивает всех животных прикосновением.

Ах, господин мой, а нет ли и среди нас таких же Драконов? Я верю и знаю — они есть, и еще я знаю: они хуже тех Драконов. И я скажу Вам, кто они и каким образом они хуже, как уже раньше говорила о тех, кто страдает от любви, пока не умирает. Их, конечно, жаль. Но, душою клянусь, мужчина может говорить, что умирает от любви, даже понятия о ней не имея, а вот я, хоть по милости Божьей свободна от всяких чувств, любовь знаю. И я точно говорю, что такие люди хуже, чем вышеупомянутый Дракон. Ибо Дракон отравляет лишь то, к чему прикасается, а этот вероломный обманщик со своим мерзким, ядовитым, истертым языком разливается в надеждах добиться чего-то там с женщиной, им соблазняемой, и неважно ему, какое зло может он ей причинить. Есть ли кто хуже? О да, конечно. Если бы худших не существовало, все было бы в порядке. Но злой Дракон, предатель, подлец, — теперь он хвастает, что добился своего. Не сам ли это и есть злой Дракон? Я утверждаю, что ни один смертный не может отомстить