если рассмотреть природу Макаки. Ведь Вы рассказали мне, как Макака хочет подражать увиденному. Господи, вот чей пример может мне помочь. Ибо если сперва я увидела, как Вы или кто еще натянули сети, дабы меня изловить, то мне нужно быть просто сумасшедшей, чтобы приблизиться. Хорошо быть босой, и я не поверю, будто некто настолько глуп, чтобы поступать по Вашим словам, как Макака, уже зная о таких ее приключениях.

Этим доводом, о господин и повелитель, я Вам заявляю, что Вы развернули сети, дабы меня захватить, а это вынуждает меня действовать, сообразуясь с природой Ворона. Ведь Ворон не кормит своих птенцов, пока они не покроются, как и он, черными перьями. И еще я могу Вам сказать, что, поскольку я выступаю против Вашего расклада, а Вы — против моего, мы соперничаем в силу воли и обычая, но я не хочу уж так враждовать с Вашими усилиями, как Вы противитесь моим. Вы далее говорите, что у Ворона есть еще одно свойство, которое вроде бы должно меня исправить. Но мне кажется, хоть Вы и утверждаете, что Ворон ест труп через отверстия глаз и достает мозг, это противоречит Вашим же словам. Ведь хотя любовь ловит и дам, и мужчин глазами, из этого не следует, что Ворон похож на любовь. Я бы сказала, что глазами сердца нужно уметь отличать любовь от ненависти. Ибо когда человек обретает содействие от своих же органов, а их его лишают прежде всего, это следует, конечно, считать проявлением неприязни. И поскольку я уразумела, о господин и повелитель, что разум как мужа, так и дамы расположен в мозгах, а Ворон лишает их рассудка, клюя глаза, я бы сказала, что это признак ненависти, а с любовью сравнить никак не могу, только с коварством.

Так вот я говорю, что посмотрю на первое свойство Ворона: не узнав сперва, в чем Вы со мною согласны, я сама не соглашусь исполнить Вашу просьбу, как Лев имеет не то свойство, чтобы соглашаться на просьбы, а этому Вы же меня и обучили. И я поняла, что когда Лев ест свою жертву, а человек следует мимо, хищник нападает только, если проходящий на него глянет. Потому я с убеждением утверждаю, что не взгляну ни на вредоносное, ни на бесполезное. Пойду-ка своей дорогой, туда, где лучше, да если смогу, поправлю то, что было плохо сказано или понято, как даже сам Лев поступает. Ведь Львица, насколько я поняла из Вашей истории, рожая, изводит из себя лишь мясной ком, который, по мнению Льва, неверно изображает его черты. Поэтому Лев ходит вокруг и языком придает тому правильный образ. Я страстно желаю так и делать, о мой господин и повелитель. Если случилось мне нечто сказать не вполне понятное, то есть достаточно не обдуманное, я хотела бы ходить вокруг, пробуя на вкус и на слух, в согласии с изложенным в Ваших словах учением.

Еще привлекает мое внимание услышанное о Горностае, а именно, что он зачинает сквозь ухо, но рожает через рот. До чего же это важно — зачинать ушами и рожать ртом! Ведь от вида зачатия происходит глубокий страх сильных мук при произведении на свет. О Господи Боже мой! Иным стоит быть поосторожнее. Ибо от них можно зачать услышанное, а рожать будет так страшно и опасно! Они, эти «иные», роняют слова, которые должны были бы всю жизнь держать при себе. Ведь правда же, нельзя поступить хуже, чем породить нечто неподобающее, от чего даже царство может погибнуть. Боже, я так этого боюсь, что даже не знаю, как с собой посоветоваться. Если бы я произносила что-нибудь зачатое ухом и рожала бы ртом, оно, опасаюсь, было бы ядовитое, и ему следовало бы умереть, как, говорят, случается с Горностаевыми детками. Ведь если их отобрать у матери, отнять у них жизнь и вернуть, Горностаиха знает, как их воскресить. Но я, конечно, этого не могу, не училась.

Потому я должна тем вернее остерегаться, что нет у меня мудрости Птицы Каландр, о которой я от Вас услыхала. У нее ведь такая природа, что она знает о больном, поправится тот или умрет, и я так от Вас уразумела, что если принести эту птицу перед лицо заболевшего в постели, то она отвернется, когда судьба ему помереть, но чудесным образом будет смотреть прямо в очи, если должен выздороветь. Оттого я говорю, что будь я мудра, как Каландр, то не опасалась бы рожать, зачавши любым способом.

Боже мой, избавь меня от зачатия всего того, что принесло бы опасность при родах! Но и сама я должна предохраняться, если не так глупа, как человек, засыпающий под сладкие Сиренины песни. Ибо, конечно, могло случиться, что я доверилась бы Вашим, господин и повелитель, сладким речам и хитрым уловкам и погибла бы вскоре.

Поэтому мне следует обратиться к примеру Аспида, которому Вы меня обучали. Ибо, по Вашим словам, он сторожит бальзам, истекающий с дерева, и нельзя его обмануть никаким музыкальным орудием, так как ухо у него всегда на страже, чтоб не усыпили и чтоб зрелище охраняемого не испарилось. Во имя Божие, есть у этого Змея и стратегия, и тактика, и тонкая проницательность!

Из-за этого я должна со вниманием ему подражать, да не буду надута, как Тигрица зеркалами. Ведь явно известно и видно, что, как зеркала швыряют перед Тигрицей, чтобы ее задержать, так и Вы изобретаете ради меня все эти прекрасные слова. Они даже приятнее для слуха, нежели Тигрице ее образ, о чем уже говорилось, и я хорошо понимаю, что Вы не позаботитесь о тех, кто из-за Ваших желаний погибнет, лишь бы Ваша воля восторжествовала.

Именно так, о повелитель, будь я дама, которую этим путем задержали, мне, конечно, нужна была бы истинная Пантера. Мне ведь кажется, что меня невозможно было бы подтащить к Вам, только разве если ранить. Но мне следует опасаться, чтобы не оказалась Пантера недружелюбной. Ведь у Пантеры есть свойство лечить раненых и больных зверей своим сладостным дыханием. Ей-Богу, это высшее врачевание, и такое животное заслуживает любви.

Известна ведь та истина, что никакой твари не нужно бояться, кроме мягкой речи, уводящей в обман. И я уверена, что против вкрадчивых слов нельзя защититься, как и против Единорога. Я этого Единорога очень боюсь. Ведь ничто не наносит таких глубоких ран, как вкрадчивые речи, и ничто, по правде говоря, не разобьет крепкого сердца, разве только мягкое и хорошо