добрым ум у нас, а сердце умным будет…» (Маршак) — и это во многих случаях верно. Но не для главы огромного государства, не для вождя кровожадной империи. Тут все-таки лучше иметь холодный ум, ясную голову. Будь он прозорливей и не столь вспыльчив, не случилось бы этого глупого эпизода со стучанием ботинками по высокой международной трибуне. Как-то он сам рассказывал, что на проводах его царственной особы на вокзале, где-то за рубежом, вполне дружественных, почти восторженных проводах, он заметил, как в конце толпы провожающих кто-то показал ему кулак. Тогда он не растерялся и покрутил в ответ пальцем у виска. Покрутил-то он тому, кто ему за чужими спинами кулаком грозился, а видели это тысячи людей, вполне дружественных. Они об этом кулакастом даже и не знали ничего. О чем они подумали, когда им всем Хрущ у виска пальцем идиотов показывал? Что можно сказать об императоре, поступающим подобно любому простолюдину из толпы?

Примеров сотни: про кукурузу, про совмещенные санузлы, где ванна в одной крохотной комнатке с туалетом, про кузькину мать, про Андрея Вознесенского, про скульптора Эрнста Неизвестного, есть и другие, не общеизвестные. В газетах как-то писали, как Хрущев учил интеллигентов вести себя при иностранцах. Приводил в пример сознательного рабочего. Ударника и новатора. К нему иностранный корреспондент подкатился с провокационным вопросом: сколько костюмов передовой рабочий может купить на свою месячную зарплату. И тут пролетарий продемонстрировал буржуазному прихвостню полную меру своей классовой бдительности. В пересказе Хрущева он сказал, с презрением глядя на писаку:

— Такой, как на мне, — один, а таких, как на тебе, — два.

О том, какой костюм был на сталеваре, можно судить по сохранившимся историческим фотографиям: Хрущев с Булганиным и Отто Гротеволь с Вальтером Ульбрихтом — взявшись за руки, вчетвером приветствуют восторженную толпу немцев. У руководителей ГДР руки задраны вверх, как по команде «хенде хох», но костюмчики висят вдоль тела, по-европейски, а у наших начальников пиджачки задраны колом, торчат на пузах, их благородные сталеварские лица загораживают. Во-вторых, времена были такие, что за любую иностранную тряпку, особенно если с лейблом… Цены такой не было. Иначе говоря, если бы до обмена дошло, то никак не устоял бы продукт фабрики «Большевичка» перед одной лишь наклейкой на рубашке американца. Но самое главное, что изумило и капиталистических читателей: квалифицированный американский рабочий такой костюм, как у передового пролетария, мог взять за малые деньги на барахолке, а для того чтобы купить действительно неплохой, ему понадобится два-три дня работы, никак не месяц. Так туповатый ответ сталевара по недомыслию вождя стал образцом.

Однако всего этого в совокупности вовсе недостаточно, чтобы Никиту Сергеевича не любить, в том смысле, что ненавидеть. Тем более что это он, именно он сделал то, за что я должен, прямо-таки обязан если не любить его, то крепко уважать. Это он нанес первый, и, как выяснилось, непоправимый, урон социальному монстру, создал щель в том, что до того казалось несокрушимым. Главная функция знаменитого «железного занавеса» состоит именно в недопустимости критики замкнутой монолитной системы. Там, с той стороны «занавеса», злобствуйте, критикуйте нас сколько угодно, мы ваши враждебные голоса не слышали, не слышим и на всякий случай глушим.

Отдельных людей в этом монолите мы и сами можем критиковать, и разоблачать, и уничтожать, чтобы не подрывали единства. Критика одиночек даже поощряется, а самокритика приветствуется. Самокритика стала той соломинкой, за которую цеплялись утопающие в подозрениях, ее, как спасительную солому, пытались заранее расстелить те, кто чувствовал за собой погоню. Помогало. Публично покаяться, разоружиться перед партией — спасало. Берешь на себе вину — значит, не опасен. Зато тот, кто в самых прекрасных словах, из самых добрых побуждений критиковал саму Систему, сразу и безоговорочно попадал под действие 58-й статьи как антисоветчик, как контрреволюционер.

Союз как некритикуемая целостность был и казался нерушимым, несмотря на поголовные чистки, аресты отдельных людей, их массовое истребление. Даже в некотором смысле благодаря им. Война, голод… Ничто не могло поколебать монолитности сатанинской ленинско-сталинской империи.

До секретного доклада Хрущева.

В этом докладе Хрущев показал, что недавно умерший бог — это вовсе не Бог, что страна — символ всего самого светлого в мире — это огромная тюрьма с одним бачком баланды на всех, с карцерами, расстрельными камерами.

Правы те, кто назвал Никиту Сергеевича первым диссидентом.

Он и породил диссидентство как явление, разъедающее монолит.

Он показал, куда бить, чтобы разбить.

Как же его за это не любить, не хвалить?

Как же не простить ему всего остального, кукурузы и самодурства, например?

Попробую объяснить или хотя бы ответить. Чувство. Разве его словами объяснишь? Нелегко представлять словами чувства, раскручивать непрерывность эмоций в дискретных словах… «у огня по частям снежинку разобрать» (Н. Матвеева).

Ну, во-первых, я, как и многие другие, убежден, что сделал это Хрущев не из высоких социальных соображений, а из низкого и подлого чувства мести. Я знаю это чувство! Оно гложет. У многих народов месть считается достаточным и достойным основанием для совершения ответного преступления. Да и я бы — слава Богу, у меня никто не спрашивает — в судах рассматривал чувство мести не как отягчающее, а именно как сильно смягчающее обстоятельство. Но делать большие, огромные, всемирного масштаба поступки, исходя из чувства мести, глава державы просто не имеет права.

Во-вторых, тут сказалась именно хрущевская недальновидность. Породивший диссидентство человек сам вовсе не был диссидентом, более того, был врагом диссидентства. Никита Сергеевич был как раз из тех, кто не ведает, что творит. Он был до конца коммунистом, не знал, но глубоко и искренне верил в марксизм. Он-то хотел, во всяком случае говорил, что хотел очистить коммунизм, возвысить его и укрепить.

Этого уже достаточно для суммарного неуважения его, но еще недостаточно для ненависти.

В своем докладе Хрущев в самых гнусных, позорных словах сказал о моем отце, о единственном моем папе. Я не Павлик Морозов. Враг моего отца — мой враг. Если бы имя моего отца не было названо в докладе, его все равно приводили бы во многих списках бериевских палачей. А теперь, после доклада, клянут как главного, чуть ли не единственного, наиболее кровавого палача, заплечных дел мастера, как изувера, прирожденного садиста.

Ну, можно ли это простить?

Я пытался.

Папа

Вот полная цитата из доклада Хрущева на XX съезде КПСС о моем отце:

Недавно, всего за несколько дней до настоящего съезда, мы вызвали на заседание Президиума ЦК и допросили следователя Родоса, который в свое время