общее отделение. Но я там не только свое крохотное как зеницу ока от всех прикрывал, но и на других не смотрел, отворачивался. От греха и подальше. Эта стыдливость у меня сохранилась, но сыновьям моим по наследству не перешла, а я и до сих пор сторонюсь общих бань, и коллективного блуда тоже, как мог, избегал.

Мучался: это же какой ужас: моя мама три раза это делала. Не хочу даже думать, что, может быть, больше. Трех вполне достаточно для смертельного позора. Ну, когда она одна идет, то никто же не знает, но если со мной или в школе… Ужас!

Училка, классный руководитель, не менее двух раз… Как же ей разрешили детей учить? Чему она такая опозоренная может детей научить (она у нас русский язык и литературу вела)? Как ей самой не совестно? Ходить в туалет, гадить тоже стыдно, но от этого не отвертишься. Потом, это делаешь сам, закроешься один в кабинке, а тут вдвоем… Ужас!

Или идет тетка по дороге, пусть девушка. Конечно, в юбке. Но под юбкой-то у нее… Даже представить себе страшно. Нет, понятно, что в трусах, но там, в трусах-то, внутри, как ей только не стыдно из дома выходить.

Уже совсем взрослым я как-то встретил женщину, которая рассказала, что тоже в детстве этим мучилась. Ну, вот дядька, вроде вполне приличный, шляпа, галстук, брюки, но там-то, внутри брюк у него, такого приличного, прямо между ногами черт-те что, сказать боязно, висит, а то вообще — стоит.

Господи прости.

Ну и в том же роде по несколько часов в день иступленных размышлений, переходящих в мануальные мечтания.

Вот, кстати, и мои детские сексуальные фантазии. С одной стороны, даже стыдно сознаваться, а с другой стороны, уже не просто стыд, а всемирный позор, от стыда просто писать невозможно.

Сексуальных фантазий у меня было, грубо говоря, две. В миллионах оттенков. Первая, главная: делать это.

Я все равно буду делать это. Стыдно, позорно, омерзительно, никогда себе не прощу, но все равно буду, буду, буду, буду это делать! Раздеваться совсем голым при женщине, на нее на голую смотреть и делать это. Пусть умру от стыда, пусть, но буду. Аж голова кружилась от собственной наглости, отваги и позора.

Вторая посложнее. Я! Во главе войска или революции. Весь в победах, орденах и славе! И вдруг поражение. Или сразу плен… Неважно. Меня ловят, связывают, усаживают на такую крохотную инвалидную колясочку на малюсеньких колесиках и помещают меня вместе с этой коляской под широченные кринолины ихней вражеской королевы.

Между прочим, королева эта — женщина вполне положительная, немолодая, в меру жирноватая. У нее какой-то пышный прием, празднование победы, а я, ее главный враг, у нее, невидимый, под юбкой. Темно, душно, а на ней даже трусов нет.

И так всю жизнь. Ужас! Стыд-то какой! Срамотища, не отмоешься!

Тут же коллективный образ женщин. Конечно, я в детстве играл во врачей, даже, пожалуй, почаще среднего ребенка, истерически любил. Было у меня несколько подружек, по этому делу подельниц. По очереди ложились и приспускали трусы, а другие щепочкой, без травм делали операцию. Иногда мне, как мальчику, позволялось куда больше, чем девочкам. Не только потрогать, но и раздвинуть. А чтобы у меня потрогать, девочка должна была поцеловать. И целовали. По очереди. Для девочек это было как бы вакцинация, прививка, подготовка к будущему позору.

Ни тогда, ни сейчас не понимаю феминизма. Однако о женщинах думал возвышенно. Был уверен, что добровольно они никогда на даются на позор. Ну может быть, из патриотических соображений жертвуют собой, подставляют себя, позволяют втоптать себя в грязь ради рождения ребенка. Сына. Встречал массу литературных подтверждений, что рождению сына радовались, а за дочь наказывали. Мне женщин было даже жалко. Вот на что пошла, вот как низко пала, а не удалось, это ведь значит опять при мужчине догола раздеваться, делать эти позорные телодвижения, мучиться и изнемогать. Вполне в викторианском духе.

Ну и тем более проститутки. Так случилось в их жизни, что злые даже не люди, не мужчины, а некие безымянные социальные силы капитализма растоптали их телесную, но еще важнее — духовную невинность, заставили этих старых, в смысле от горя быстро состарившихся, худых, облезлых, почему-то всегда мокрых женщин заниматься этим непотребством.

Ну да, хорошо я — маленький дурачок.

Но так ведь очень многие если не считают, то в мои времена считали. А тысячи или миллионы совершенно взрослых людей, в том числе и мужчин, которые посвящают всю жизнь тому, чтобы спасти этих падших, пропащих, вытащить их из беды, усадить за швейную машинку, дать им в руки мыло и грязное белье.

В МГУ мы водили знакомство с японцами, их почему-то десятками в том году напринимали. Японцами они были не вполне обычными. У одного отец — председатель коммунистической партии Японии, у другого бабушка — бабушка японского марксизма. Между прочим, когда они приехали, они были оголтелыми, в драку лезли за марксизм и коммунизм, их прочие ребята избегали и сторонились. Позже, правда, отлегло. И перекрасилось, вплоть до противоположного цвета.

Так вот, самая близкая дружественная нам пара японцев, Сигеки (он) и Кунико (она) Хакамадо, были людьми небогатыми (по сравнению с японцами), и ездить на летние каникулы домой им было не под силу. Поэтому каждое лето они делали тур по странам Европы, заезжая на три-четыре дня по очереди во все подряд. Привозили они оттуда и часто дарили, в том числе и мне, порнографические журналы, музыкальные диски и альбомы, всякую мелочь. Но самое главное — впечатления.

Сигеки, да и Кунико хорошо говорили по-русски, все буквы произносили. Но японцы как бы не слышат разницы между «р» и «л», ну впрочем, и у нас тоже многие картавят или грассируют, но самое забавное «б» и «в». Сигеки спрашивает:

— Какой у вас истинно русский, самый русский боевой подвиг?

Черт. Не знаю. Никогда так вопрос не ставил. Нигде не читал. Ну говорю ему про Зою Космодемьянскую, про Гастелло, и наконец выбор сделан: про Александра Матросова. Внимательно слушает, а потом говорит:

— А у нас, представляешь, окружили бойца, хотят взять в плен. У него патронов нет, оружия нет, надо сдаваться. Тогда он вынимает нож, одним движением распарывает себе живот… вытаскивает кишки наружу… сколько их намоталось на своей ладони… мелко рубит… этим ножом… и бросает… в лицо… БРАГУ.

Я поставил многоточия, где Сигеки с налитыми кровью глазами задыхался от волнения и патриотического восторга. Если бы он