шмыра крысообразная, нашла меня и стала ходить по пятам и дразниться все злобней и язвительней. Иногда даже не расслышишь — что именно сказала, музыка, марши бравурные отовсюду гремят, но что-то прошепчет, и подружки за свои худосочные животики и подьюбки держатся, на заплеванный асфальт от хохоту оседают.

И тогда я остановился убегать, подошел к ней и ударил по щеке.

И знаете — помогло!

С тех пор вырос почти нормальным человеком, не урод больше, вот только потею сильно. И косоглазие сохранилось.

А позже никогда не дразнили, хотя, не скажу, кто из ближайшей родни, в бешенстве закашивал к носу глаза — показывал, какой я, но словами ни-ни. В школе я был в авторитете и хоть и не дрался, но ко мне никто и не приставал, не лез. Вернее, дрался. Но мало, редко. Был бы я ростом повыше, покрепче, я куда бы как чаще сам в рожу бы лез. Иногда вспомню и до сих пор не стыдно, но жалко пропущенной возможности. Тому бы дал хорошенько, этому достаточно бы пинка в зад, а тому так и рожу в кровь, и нос на сторону, а я все словами, словами. А не все надо словами, слова часто бессильны, надо обращаться напрямую к голове, раз мозги не понимают.

И еще один фактор — воспитание. Мои родители ни при каких условиях ни о чем таком не говорили, никаких таких слов не употребляли. Как профессора словесности какие-то. Был такой эпизод. Подошел я незаметно к отцу, когда он во дворе в домино играл. А он как раз шутил напропалую и говорит:

— Козел-то вышел с яйцами…

И тут я! Никогда я не видел отца столь смущенным, он покраснел и стал что-то бессвязное, ну прямо неловко сказать, — лепетать, кого-то обвинять, что это, мол, он… Я тихонько отошел.

Вот это был не только самый матерный момент в моем родительском воспитании, но и единственный. Поэтому, конечно, своих парней я самолично научил и языку этому, и семантике. Слова в раннем их детстве все назвал, а я много их знаю, и объяснил, как этим надо пользоваться в жизни и как в разговоре. Дал им образование в этом смысле.

А у меня у самого такого не было. Было же вот что. Дружок мой, Рудик Аймайдинов, подговоренный своим старшим братом Толей и другими старшими парнями, вывел меня как-то на середину нашего двора в Москве еще, сделал так, чтобы мы как бы обнялись, огляделся, чтобы из окон как можно больше народу повысовывалось, и стали мы с криками «чик-чик» совершать поступательные движения задницами друг к другу. Я сразу понял, что это очень стыдно, что это так нельзя, но, во-первых, чтобы похулиганить, а во-вторых, я действительно ну абсолютно не понимал, представления не имел, что именно мы изображаем. И даже жалел, что на балконе нет, на нас не смотрят, нашего хулиганства не видят ни дедушка, ни бабушка. А стыда как такового я вовсе не чувствовал, а только резкий и противный запах, который не шел от Рудика, а столбом стоял вокруг него.

Потом тот же Рудяна рассказал мне вообще нечто несусветное, совершенную глупость, во что не только поверить было нельзя, но и неясно, как эта чепухня кому бы то ни было в голову могла прийти. Будто взрослые люди, дяди с тетями, раздеваются голыми, что уже само по себе совершенно невозможно, и суют свои пипки друг в друга, делают «чик-чик», и от этого будто рождаются дети. Ну, в общем, глупость, чепуха и полная ахинея. Я не то чтобы не поверил, я как бы на Рудика обиделся даже: за кого, за какого дурака он меня принимает? И сам он оказался еще куда большим дураком, чем я подозревал.

А когда я нечаянно подумал, что тогда бы выходило, что и мои папа и мама тоже это делали, хотя бы один раз, а получается, что не меньше трех, то я чуть себе голову не откусил от позора этого подозрения.

Следующий этап — мои старшие сестры. Они задали мне загадку:

— Что делает мальчик, надев очки? (Имелось в виду: не надев очки, а на девочке. Мальчик на девочке. Что делает мальчик на девочке? Но такого правильного варианта я даже не услышал. Вот ведь дурак был. Теперь дети в таком возрасте куда как более сложные вещи знают. И позы, и места. В близкой мне частности, мои собственные дети.)

Эту загадку я не смог разгадать. Очкариков я видел, никогда о них специально не думал, никогда не дразнил, но, по-видимому, полагал, что очки у них всегда. То есть, может, они очки свои снимают, когда спать ложатся, но днем все время в очках. Так что вопрос казался мне немножко бессмысленным. Как, что делают? Все делают. Сестры ликовали: книжку читает. Ну да, конечно, в частности и книжку читают. Потом мне объяснили потайной смысл…

Ну, это уж опять оказалась какая-то стыдная глупость.

Где-то с семи или с восьми, ну может, с девяти лет я стал обо всем этом почти непрерывно думать, мозговать. Теперешним людям все это будет непонятно и неправдоподобно. Теперь — вона, сколько литературы, по телевизору показывают, увернуться невозможно. Только что вид изнутри еще в секрете, и то, может, это я пропустил. У каждого прямо дома, и не в сейфе, книги, журналы… А тогда, в пору моего детства, только рисунки на стенках туалета, вот и все пособия.

Мне лет шестнадцать было, пустили какой-то итальянский фильм и в нем недостаточно все выскребли, вычистили. Осталась такая сцена: главная девушка спиной к зрителю выходит из ванны и укрывается большим полотенцем. На весь экран осталась ее обворожительная, с ума сводящая, живая женская попка на целых 0,7 секунды. Пацаны ради этого кадра на этот фильм по пять-шесть раз ходили. Насмотреться не могли. В мануальном смысле.

Или еще позже.

Я уже преподавателем был, мне в Ленинке книгу Крафта-Эббинга отказались выдавать:

— Вы врач? Юрист? Ах, философ… Нет, философам не положено.

Не доросли философы, а мне было уже за тридцать. Вот, в частности, почему я не любил Ленинку.

Исходным пунктом моих размышлений был стыд.

Что жуткий, ни с чем не сравнимый стыд и грех.

Срамота. Позор. Позорище.

Вот почему это все у всех глубоко в трусах и даже в бане, где одни мужчины, все же лучше ходить в душ, там никого нет. Как раз отец меня довольно часто водил в баню и именно в