То ли шринк[10] не велел ему возражать —

У него метода такая – tough —

Может, поможет; не выяснишь, не узнав;

То ли гнев, то ли гной, то ли гниль и полынь,

То ли с этими картами не идут all in,

То ли бог недодал яиц и сил,

То ли бога нет и не о чем попросить,

То ли есть, но ты все равно молчи,

То ли – все-таки – шлак превращается в кирпичи,

То есть то ли ты сам, все сам и сама,

Бетонируешь жизнь – обнаруживаешь закрома,

То ли все-таки нет – и тогда не жалко, тони

в мандраже,

Вышибая из горла последним кашлем застрявший комок клише.

Саша опять ее ужасно хвалил: «Ну какой ты молодец! Вот мы все этого на руках носим, а ты смотри, Димон, тебе конкурент растет. Смотри, аллитерация, флоу, все дела…» Димка хмыкал: «Н-н-ну типа, да… Но тебе б уйти от силлабо-тоники…»

В середине ночи стало ясно, что надо консервированных ананасов – и немедленно, Димка пошел в круглосуточный магазин, они остались вдвоем. Спросить, что ль, зачем он его в это все втянул? Но вроде пошлятина и какой-то патернализм, кто кого втянул… патернализма они, конечно, как огня, боялись, что левые, что правые. Придурки. Про что его еще спросить? Но что-то пыталось выговориться, барахталось на языке; надо, пока Димы нет… Саша открыл компьютер и сказал: «Хренасе, завтра минус два и снег. Обожаю это, апрель в Москве. А в Париже (он должен был улететь через два дня)… А в Париже плюс пятнадцать… Это другое дело… Не хочешь репортаж про предвыборную кампанию сделать? Приехала бы в Париж, я бы тебя поселил…» Ни черта не спрошу. Где-то я про это читала, что они собирались поговорить, а им грибы помешали. А через десять минут позвонил Дима и, подыхая со смеху, сказал, что он случайно перелез через забор какого-то посольства и теперь его замели. ‘Cause we know how to party![11] И было бы неплохо, чтобы его кто-то выручил, если остались необкуренные. Необкуренных не осталось. Саша попробовал подняться с пола, посмотрел глазами спаниеля: «Ебушки-воробушки… Не могу встать… Ой, Нин, погоди, не езди одна, я щас, ну погоди немножко!» Она взяла пресс-карту, еле вспомнила, где она валяется, заказала такси и поехала его вызволять. Дело было недолгое. «Ты зачем, придурок, через забор полез?» – «Да вот не поверишь, вспомнил Арика, он при мне через такой забор перескакивал без рук, хотел проверить, смогу ли…» – «Идиот». – «А у меня, кстати, на кармане было… Но не проверили, докежь, я фартовый?» – «Дебил, блядь». На обратном пути он вылез на капот такси с флажком, который спер в посольстве, и орал California knows how to party[12], таксист мрачно говорил: «Штраф на вас, если что», а она умирала со смеху. Приехали домой, Саша спал на полу. Димка сказал грустно и нежно: «Ты посмотри на него…» – и аккуратно положил ему на переносицу кусок остывшей пиццы; потом уснул рядом, она их обоих, спящих, сфотографировала. Каждый с куском пиццы на носу.

А потом все было очень быстро. И Арик быстро позвонил.

***

Так проходит еще пара часов. Давайте сосредоточимся, чаек с сухариками, Нина Викторовна, ну вы ж умная девушка, еще сорок минут, еще пятнадцать минут, солнце играет на полировке.

– Вот здесь распишитесь, пожалуйста. Вот тут, да, Тихомирова Нина Викторовна. Д.р. 18.09.1983. Место работы – сейчас безработная, до марта 2018 года – телеканал «Дождь». 26 июля 2018 года. Мы к вам еще обратимся. Пока вы свободны.

Как бы я хотела, чтобы Арик был в Москве – а его, как назло, нет. Как бы я хотела увидеть Диму, хоть на две минуты, хоть обнять, ладно, не обнять, прикоснуться к ключице, провести ладонью по бритому затылку… всегда брился налысо… а теперь… ты бы пошутил, да? – а я не могу шутить, никогда не могла. Нет у меня чувства юмора. А у вас у всех троих было.

Допустим, действительно июль. К вечеру жара должна была бы спасть, но все равно она выходит из этих кондиционированных кабинетов, и ее в первый момент окутывает жаром от асфальта, а он стоит перед дверью. Прямо стоит перед дверью, шагах в пяти, не садится на лавку, чтобы не пропустить, не отрываясь смотрит на эту открывающуюся дверь, на людей, которые снуют туда-сюда. Она каменеет. Он говорит ей: «Нинка, ну что?» – она молчит, молчит, зачем он здесь, не могу, видеть не могу, еще и сюда пришел меня мучить. Он подходит ближе, обнимает ее, она маленького роста совсем, он настолько выше, что она упирается носом ему в солнечное сплетение, он прижимает ее сильно, запах этот его – то ли его, то ли Димкин, и он так на нее саму похож, такой же белокурый, челка эта у него такая же – и все ведь только из-за этого, у нее нет сил сопротивляться, и она отстраняется и смотрит на него снизу вверх с вопросом и тоской: зачем ты здесь? И не замечает, что у нее впервые за этот адов день катятся слезы. «Нинка, не плачь, скажи, что они сказали? Хочешь, пойдем куда-то?» – Целует в лоб: «У тебя температура, что ли?»

Она наконец выговаривает непослушными губами: «Я ненавижу тебя, Саша».

– Здравствуйте, Григорий Григорьевич, спасибо большое, что согласились поговорить.

– Добрый день.

– Во-первых, мы вас от всей души, от всего нашего телеканала поздравляем с юбилеем, желаем счастья и, как у нас говорят, до ста двадцати!

– И творческих успехов еще, ага. Спасибо!

– А что же? И творческих, конечно. Смотрите, у нас тут сразу несколько поводов для разговора, несколько поводов вас чествовать; круглая дата и у вашего главного спектакля «Чакона». Как вам удается столько времени его держать, так сказать, на плаву?

– Вы знаете, это для меня самого загадка. Но тут мы в полном подчинении у зрителя: грубо это говорится «пипл хавает», а по сути, мы смотрим на то, как спектакль идет – и если видим спад, он уходит из репертуара, а «Чакона» держится и вот уже действительно отмечает юбилей. Уже сколько актерских составов сменилось, а всё смотрят. Она типа Кремля стала или музея имени Пушкина, достопримечательность.

– Помимо этого, вы видите в ней какую-то актуальность на данный момент? Она была поставлена давно – как остро оппозиционный спектакль, насколько я понимаю. А сейчас?

– Ну слушайте, она была оппозиционной главным образом из-за музыки, из-за лексики, жанрово оппозиционной, так сказать. Никакой идеологической крамолы в ней и по тем временам не было, просто уж очень пакостные были времена.