Я поняла, что он уже согласен. Он уже обсуждает план. Дальше, я говорю, был вопрос техники и техники безопасности.

«Для этого ты мне и нужен», – сказал Семен.

Они нашли в МГБ какого-то взрывотехника. Дальше были еще пара встреч, какие-то переговоры. Я уже не могла слушать. Метан или что-то такое. Кабина должна быть герметична – это было главное требование, – чтобы не только не задело никого из зрителей, но и чтобы никто не понял, что произошло.

Понимаешь, я даже не могла сказать: ты обо мне подумал? Я слова не могла сказать, рта раскрыть. Что там – подумал, не подумал. Я один раз, один! – не выдержала и сказала: «Как ты сообщишь Денису?»

У него глаз дернулся, он что-то понял про меня, еще год, полгода назад он бы перепугался – но у него уже не было сил беречь меня и обожать. Он сказал: «Придет черед, сам все узнает».

Тогда я поверила окончательно.

Официальная версия – аневризма аорты. А что гроб закрытый – так это еврейская традиция.

На похоронах, очень помпезных, Тишка боялся ко мне подойти. Ну, ко мне страшно было подойти в этот момент. Черная, древняя, сорока восьми лет ведьма с сожженными руками. Никто из чинов не мог решиться ко мне подойти и выразить соболезнования. Делали три шага – и в сторону. Ко мне Гриша мой боялся подойти в эти дни. У него через месяц родился сын. Он хотел назвать его Семеном. Это был момент просветления в черной копоти, в которой я жила. Я вдруг что-то ощутила, я заорала на него, как базарная баба, как не орала никогда в жизни: не сметь! Мальчика назвали тоже Гришей, и я велела, чтобы ему дали фамилию его матери.

А Тишку я сама поманила в какой-то момент на похоронах. Мне, в общем, было его жалко.

Он сказать ничего не мог, посмотреть на меня и то ему было страшно. Я его сама обняла и почувствовала, что он не может обнять меня в ответ. Стоит как кукла, руки висят. Я сказала: обещай мне две вещи. Что мы никогда с тобой больше не увидимся. И что ты будешь помогать Грише.

Я осталась жить, не знаю зачем. Все время ощущаю запах копоти. Динечка, обнимаю тебя. Я помню, как мы с тобой впервые поцеловались, какой ты был нежный и вроде робкий, но какие смелые и сильные губы. Если б я тебя тогда не поцеловала, ты бы сам никогда не решился. Я бы никогда не пришла в студию. И ничего бы не было.

Ирина

– Ну что, поговорим?

– Давайте.

– Вот скажите, я посмотрел несколько ваших сюжетов: вы современным искусством занимаетесь? Вы им как-то давно увлечены?

– Я бы так не сказала. Я разными темами занимаюсь.

– Но все-таки у вас такой выраженный интерес. Акционисты… абстракционисты… анархисты… Вы когда этим всем увлеклись вообще?

– Н-н-н-ну… В некотором смысле я живу в такой среде.

– Что вы имеете в виду?

– У меня цирковая династия, вы, наверное, знаете. Это задает определенный угол зрения.

– Как же вы цирк с акциями соотносите? Это какое-то очень своеобразное мнение. То, понимаешь, клоуны и шарики, а то покрышки жечь и безобразничать.

– Знаете, цирк – это во многом про «безобразничать». В таком вполне процессуальном смысле. Это всегда про нарушение границы, если вы вдумаетесь. Вы просто с этой стороны никогда не смотрели. А поглядите: цирк – это что? Нарушение границ. Звери нарушают границы своего естества, люди нарушают границы своего естества.

– Это вы изящно загнули, ничего не скажешь. Давно придумали?

– Нет, честное слово, только сейчас в голову пришло. Стала вам объяснять и сама задумалась.

– Ну хорошо. Но в цирк-то вы работать не пошли. А пошли, значит, журналистом.

– Да.

– И все-таки: кто вас потянул в сторону вот этого всего? Современного искусства?

– Да никто не тянул, что у вас за патернализм-то такой? Если куда-то пошла, обязательно кто-то потянул? Сама решила.

– Патернализм? Эк вы меня.

– Ну а что вы все «потянул» да «потянул»? Как будто я сама не могу принять решение.

– Но с чего-то ж вы его приняли?

– Слушайте, мы так далеко не продвинемся.

– А как же мы продвинемся, если вы так туманно отвечаете? Я прямо не понимаю, как с вами диалог строить. Сложная вы девушка.

– Слушайте, ну мы что сейчас, серьезно будем говорить, как я стала журналистом? Папа посоветовал.

Папа, конечно, ничего такого не советовал. Папа в ужасе был. Он фармацевт, мама – завотделением в Сербского. Какие там творческие амбиции? «Это у тебя от деда». Она всегда была дедовская внучка. А родители тихо бесились.

– Ну хорошо, а тематику-то, тематику вам тоже папа советовал?

– Тематика во многом определялась кругом моего общения. Моими друзьями. Я оказалась по другую сторону баррикад: они были творцами, я – их наблюдателем, мне важно про них рассказывать широкой публике.

– Это ваша-то публика широкая?

– Нормально. Меня устраивает.

– Ну хорошо, Нина Викторовна. Давайте конкретнее. Ваш выбор – ваши дела. Творцы ваши… те еще ребята, я вам скажу. Беспредельщики и бандиты. Вон дружок ваш каких дел понаделал: говорили, художник, поиски истины, а сам оказался насильник. Это вам вот как?

– Это вы про Петю?

– Про Петю, про Петю, назовем его так. Ничего вас не свербит в этой связи?

– Так вот если вы про Петю, я вам скажу, что ничего меня, как вы выражаетесь, не свербит, потому что есть такое понятие – презумпция невиновности. Вам оно должно быть знакомо.

– Знакомо-знакомо, вы меня на знании кодекса-то не подлавливайте. Не о том разговор.

– Вы спросили, я ответила.

Петька. Так ничего и не поняла, что у тебя там случилось. И не до того мне было. Но вот сидим у меня, пьем ром, я делаю лазанью и по укурке забываю окунуть тесто в воду. Вынимаю ее из духовки – фарш и соус лежат между абсолютно твердыми пластинами; мы ржем как ненормальные, съедаем ложками начинку, лежа на полу. Димка облизывает соус с этих пластин, Саша пробует откусить от одной из них кусок, мы стонем от хохота. Вот они опять заводят свой спор про него, про Петю – этот говорит: большой художник, а тот ему: конформист, дешевка, спекулятивная нонспектакулярность, понты, fuckin’ Фуко, левак на дотациях. И спорят-спорят, орут, и такое между ними творится, а я сижу, слушаю, в голове – тупежка. Ем фарш половником – ложки куда-то все делись – и пью томатный сок из пакета, он льется у меня по шее и на пол. Саша смотрит на меня пустым взглядом: «Димон, гляди, она ранена?» Подыхаем со смеху. «Нин, а Нин». – «А?» – «Не закрывай гештальты где попало». – «Мои гештальты, где хочу, там закрываю!» – «Всех не позакрываешь, где-то будет поддувать». Тут Саша, заплетающимся языком: «А поддувать-то у нас че, есть че?» Димка: «Такого слова в русском языке, товарищ сержант, нет!» – «Ты ниче не понимаешь, это наркоко… наркоко… наркокаламбур». Как же мы ржали.