Петька. Мы не так близко дружили, я сделала пару репортажей, мы пару раз хорошо выпили, но я ничего про тебя не понимаю, и что ты там натворил, и куда делся, но мне и не до тебя. Я только из-за них-то вообще стала про это все думать. Когда уже Димон Сашу привел. А это было не сразу.

– Ладно, сейчас мы не по тому поводу говорим. Я просто, знаете, не хочу прямо с места в карьер, мне важно с вами установить контакт какой-то чисто человеческий, я же понимаю, что у вас стресс…

– Какая работа-то у вас тяжелая. И что, вы с каждым вот так вот – контакт?

– А вы как думаете? Это у вас такие о нас представления несправедливые, а я, между прочим, смотрю на вас и вижу живого человека, девушку вижу красивую, умную, симпатичную…

Пауза. Смотрю исподлобья.

– Я гляжу, на вас не действует. Часто вам такое говорят?

Смотрю, смотрю.

– Ух. Ну хорошо. Я тут с семи утра сижу работаю и всегда хочу поговорить по-человечески, но с вами ж не поговоришь. Вы вон как смотрите.

Смотрю, молчу.

– Господь с вами. Грозовский Дмитрий Григорьевич кем вам приходится?

«Нинка, пожалей себя». Ага, ты поди пожалей. Я рада была бы себя пожалеть, но у меня способа нет. И не было.

– Никем.

– Нина Викторовна, ну давайте время не тратить, ни мое, ни ваше. Я с семи утра без обеда, без перерыва; вам домой, наверное, тоже хочется.

– Я не трачу время. Он мне никем не приходится. Мы знакомы, это да.

– Друг, значит.

– Ну, друг.

– Когда вы познакомились?

Вот этого я уже не вспомню, и тут я не вру. Знакомы-то были с детства, что я помню? Его отец и мой дедушка, дедушка в шляпе… встречаются где-то на Гоголевском, мне шесть, ему семь, он уже в школе, он мне совсем не нравится, жутко надменный, собачий холод, взрослые разговаривают, разговаривают, мы вроде должны пойти поиграть, но какое там играть – минус десять на улице, я наконец придумываю что сказать, говорю: «Если как следует попросить, дедушка купит мороженое, даже все равно что холодно, дедушка меня балует…» Он надменно говорит: «Я не ем сладкое». Идем потом в какое-то кафе, никакого мороженого нет и в помине, пирожки и томатный сок из конусов, я боюсь его пить, а он говорит вдруг очень по-доброму: «Ты попробуй, это на самом деле вкусно. Посоли только немножко». Меня как обухом по голове: откуда он такой добрый и почему раньше такой противный был? И томатный сок с тех пор так люблю. Пара встреч еще, какие-то детские дни рождения… на сто лет друг друга потеряли из виду, его долго не было в Москве… потом на какой-то тусовке… еле-еле друг друга узнали… он уже довольно виповый к тому моменту… пьяные уже были… хо-хо, подружка детства! Заискрило, ушли вместе.

– Я точно вам не скажу. Декабрь 16-го года? Январь 17-го? В каком-то баре.

– Какие у вас были отношения?

Я просто взяла и до смерти влюбилась. Как дурочка. Он мне и говорит: Нинка, дурочка, что ж ты творишь.

– Простите, я не знаю, что это за вопрос. Нормальные.

– Ох, Нина Викторовна… Обед мой, обед. Полдник хотя бы. Чаек с пряниками. Что такое «нормальные»? У вас были любовные связи?

– У меня было много любовных связей. Мне немало лет. Какое это имеет отношение к нашему разговору?

– С Грозовским Дмитрием Григорьевичем связи у вас были?

– Нет.

Была первая не ночь даже, но неделя. На излете этой недели – трава, трава, койка, трава, койка – он вдруг говорит: «Ладно, Нинка, надо мне уходить. Было клево, спасибо». Я говорю: «А че?» И тут он мне рассказывает все, drugs are talking, конечно, но все равно: про эту девочку, мальчика, про свой переезд в Москву. Я такая слушаю, слушаю. Это он, надменный, дающий звезду, автографы у него на улице просят – это он мне рассказывает замороженным голосом? Чего, говорю? Он говорит: «Ну есть такое дело». Так ты чего, говорю. Ты все-таки чего? Он говорит: «Нин, блядь. Давай еще поспрашивай меня».

Ладно, я могу не спрашивать. Так – значит, так.

– Дружеские, значит, отношения?

– Дружеские.

– Скажите, пожалуйста, что вам известно об этом инциденте, имевшем место… ну, вот за который он сидит?

– Ничего не известно. Мы были не так близки. Я узнала, что была драка. Мне об этом рассказал наш общий знакомый, написал сообщение. Мы созвонились. Он сказал даже не про драку, он мне сказал, что Дима арестован. И что обвиняют его вот по этой статье – экстремистские какие-то высказывания. И тогда я узнала, что была драка. Ни в какие его высказывания я не верю.

– Что за знакомый?

– Вам имя нужно?

– Время, Нина Викторовна! Чаек мой! С сухариками! Конечно, мне нужно имя.

– Арье. Фамилию не знаю.

– Вы издеваетесь?

– Зачем мне над вами издеваться? Мы просто дальние знакомые, вертимся в одной тусовке. Я знаю его прозвище, мне достаточно.

– Ну и какое прозвище?

– Мне кажется, это вы издеваетесь. Арленок его прозвище.

– Почему так?

– Ну ей-богу, не знаю. Арье, орленок, Арленок… Это ж не я придумала.

Арик Шенкман. Арленком его называла Тами, его девушка. Это знакомство – тоже спасибо деду моему. Он ездил в какой-то момент в Израиль с лекциями… Да, тут надо объяснить: дед довольно рано стал патриархом циркового мастерства, а уж под старость вообще так вознесся – а тут как раз открыли границы. Ему уж было за девяносто, а в Москве его застать было практически невозможно – он в своем прогрессирующем Паркинсоне мотался по всему миру. И взрастил себе там поколение поклонников. В 96-м году на его похороны съехалась тьма народу со всего мира, цирковые династии, родители в шоке были: они масштабов себе, в общем, не представляли. Они вообще всегда очень деда боялись. Им весь этот цирк, вся эта бравада, циничная лихость – все это было, в общем, глубоко чуждо. А она не боялась ничуточки. Дед ее зарядил. И да, вот тогда на похороны приехала эта придурочная семейка Шенкманов, русско-еврейские эмигранты в каком-то там колене – муж и жена, оба цирковые, четверо или пятеро детей, среди них – этот самый Арье, Арик, ее ровесник, веселый, кудрявый, они подружились, потом списывались, потом она приезжала в Тель-Авив, потом он ушел в армию, потом приезжал в Москву, семейные традиции поддерживал, эквилибризм высокого класса, эксперименты над собственным телом… В армии начал и потом продолжил… Как-то он там женил свой армейский опыт с цирковым – она особенно не вдавалась; он был частью мирной юношеской жизни, любимым другом, всегдашним спасателем. Шкаф подвинуть, или выпить про любовь, или про политику затереть – это всегда был Арик, в Москве или по скайпу. Они продолжали по инерции дружить, девушки у него появлялись и пропадали, он не запаривался, потом возникла эта Тами, Тамара, тоже с русскими корнями, журналистка, она же придумала тогда это идиотское прозвище, которое к нему прилипло намертво.