логика и практические интересы, которые в конце концов убили классическое Возрождение XII века. Восприятие «новой логики» Аристотеля к середине столетия возвысило диалектику в сравнении с остальными свободными искусствами, и это неравенство только усиливалось с дальнейшим восстановлением аристотелевского корпуса. При таком объеме логики и философии, которые необходимо было освоить, оставалось мало времени и меньше охоты к неспешному изучению словесности. Логика встала во главе, и литература должна была уступить ей дорогу. Новое поколение учителей, как, например, так называемые «корнифициане», гордились своим подходом к обучению, в котором грамматике отводился минимум[63]. Точно так же риторы из Болоньи преподавали практическую риторику, не тратя время на Цицерона. Классические авторы (auctores) отступают перед искусствами (artes). В то время как соборные школы Шартра и Орлеана уделяли большое внимание классическим авторам, они начали исчезать из учебных программ новых университетов. Уже в 1215 году их убрали из курса по искусствам в Париже, а более полная учебная программа 1255 года предписывала изучать из латинских писателей только Доната и Присциана, делая упор на новые переводы Аристотеля. Париж стал олицетворять собой триумф логики, а грамматика и классики нашли пристанище в Орлеане. Последняя фаза борьбы очерчена в поэме Анри д’Андели «Битва семи искусств», написанной около 1250 года и повествующей о сражении книг, в котором грамматика олицетворяет Орлеан, а логика – Париж. В этом конфликте Присциану и Донату помогают главные латинские поэты, а также сочувствие автора поэмы, и логика на мгновение возвращается в свою цитадель только для того, чтобы восторжествовать в конце:

Париж и Орлеан враждуют,

Какое горе и потеря,

Что эти двое не согласны.

Известна вам причина разногласий?

Она лежит во взглядах на ученье;

Ведь логика, что вечно спорит,

Зовет всех авторов – писаками,

Студентов Орлеана ж – школярами.

…

Однако же, за логикой идут студенты,

Пока грамматика теряет их.

Классическое Возрождение XII века выразилось в постоянном обращении к латинским авторам, особенно к поэтам, и их комментированию; в активном изучении грамматики и риторики; в создании большого количества превосходной латинской прозы и стихов, некоторые из которых обладали античным достоинством и чувственностью. Это был гармоничный и сбалансированный тип культуры, в котором литература и логика занимали подобающее им место, но враждебный духу профессионализма и практицизма, торжествовавшему в новых университетах. В этом отношении его главным представителем был Иоанн Солсберийский, воспитанный долгими годами неспешного изучения философии и литературы на севере Франции. Он отдавал предпочтение научным методам Бернарда Шартрского, которого называл «самым щедрым источником словесности современной Галлии» и методику преподавания которого мы рассмотрим, когда будем говорить об изучении грамматики[64]. Прекрасно разбираясь в сочинениях латинских авторов, Иоанн цитировал их свободно и вовремя. И, хотя он не знал греческого языка, ни один средневековый автор, говорит Пул, не сравнится с ним по уровню и глубине знания классики. Стаббс по знанию классиков и умению их цитировать сравнивал его с Бертоном, автором книги «Анатомия меланхолии». Особенно Иоанн увлекался Цицероном, которого считал величайшим латинянином, и придерживался цицероновского отношения к философии и гуманитарным наукам. Его удивительно чистый и гибкий стиль демонстрирует сильное влияние Цицерона, а разнообразие его сочинений – писем, историй, стихов, философских размышлений о жизни, учении и государстве – обладает цицероновской многогранностью. «Кто сомневается, – спрашивает он, – в том, что нужно читать поэтов, историков, ораторов, математиков, тем более что без этих знаний нельзя считаться грамотным? Тех, кто ничего не знает об этих авторах, следует считать невеждами, даже если слышали названия их трудов… Однако не начитанность создает философа» – мудрость приходит только через истину[65]. Иоанн знал не только классиков, но также Библию и латинских Отцов Церкви, параллельно цитируя и тех и других. Для него обращение к классикам было не просто подготовкой к изучению богословия, их знание было важно как ради достижения нравственного блага, так и само по себе. Здесь нет антагонизма между римской и христианской культурами, они сливаются в едином христианском гуманизме. Иоанн Солсберийский был самым выдающимся представителем Шартрской школы, где он учился в молодости и где умер в сане епископа в 1180 году, завещав собору свою коллекцию рукописей патристических и классических сочинений.

Шартрская школа, традиции которой восходят к епископу Фульберту и его предшественникам, была самой выдающейся из соборных школ начала XII века, и прежде всего она была известна как школа словесности. Ее самыми известными учителями были братья-бретонцы Бернард и Теодорих, а также нормандец Гильом Коншский. Бернард был главным литературным вдохновителем, но прежде всего грамматиком в широком и «свободном» смысле этого слова. Вдохновляясь Вергилием и Луканом, он без устали комментировал труды древних, прославляя в стихах тихую жизнь, проведенную в познании и размышлениях. Для него современники были карликами на плечах гигантов славного прошлого. Теодорих Шартрский, который также преподавал в Париже, был назван Иоанном Солсберийским «самым прилежным ревнителем искусств». Это суждение подтверждается его «Семикнижием», или «Книгой семи свободных искусств», 1150 года, которая суммирует представления о свободных искусствах той эпохи в двух огромных томах; она до сих пор хранится в Шартре[66]. Значимое место в этом труде отведено риторике; его рассуждения развиваются дальше в комментарии к «Риторике для Геренния», а трактат «О сотворении мира» пронизан платонизмом. О влиянии Платона свидетельствуют также посвященные ему книги по космологии и логике и первый латинский перевод «Планисферы» Птолемея (1143). Гильома Коншского, наиболее известного в качестве философа, Иоанн Солсберийский восхваляет как грамматика и ставит его следующим после Бернарда. Его гуманистические интересы отражены в комментарии к последнему плоду античной мысли, «Утешению философией» Боэция, и, возможно, в трактате «О достойном и полезном», который, предположительно, был посвящен будущему королю Англии Генриху II, с которым он был связан. Кем бы ни был автор, этот сборник, написанный совершенно в духе нашего времени, представляет собой «лоскутное одеяло» из цитат различных языческих философов и моралистов, в частности Цицерона, Сенеки и римских сатириков. Такое сочетание философии и литературы вполне соответствует духу Шартрской школы, главной особенностью которой как раз и являлась «эта благоговейная привязанность к древним»[67].

Орлеан как литературный центр сформировался несколько позже Шартра, а его традиции сохранили ощутимое влияние языческих авторов. Орлеан не мог похвастаться ни одним учителем, подобным Бернарду, и ни одним учеником, равным Иоанну Солсберийскому. Возможно, методы обучения в Орлеане были не настолько продуктивны, как те, что описывал Иоанн. Тем не менее Вергилий, Овидий и Лукан пользовались там