Дэвид Лоусон, 70-летний американец, чей акцент выдавал шотландские корни, был среди зрителей в тот вечер. Ранее он пригласил Регину и Бобби поужинать по окончании партии, как бы она ни завершилась. Крошечного роста, Лоусон коллекционировал реликвии, особенно интересуясь вещицами, связанными с Полом Морфи, первым американским чемпионом мира (хотя и неофициальным). Лоусон увидел связь между Фишером и Морфи в их раннем взлете, хотя Бобби еще не стал сильнейшим в мире — и даже в США — шахматистом. Лоусон говорил мягко и обладал манерами Старого мира, но его приглашение объяснялось не только вежливостью. Он хотел приобрести один из бланков Бобби, заполненных его собственной рукой, чтобы пополнить свою коллекцию и, по совпадению, посетил именно партию Бирн-Фишер, не зная, конечно, что она станет одной из наиболее знаменитых в двухтысячелетней истории шахмат.

Выбор Лоусона пал на немецкий ресторан «У Люхова», который был совсем не по карману семье Фишеров, когда они жили через улицу от него семь лет тому назад. Время было за полночь, кухня ресторана уже закрылась, и трио отправилось в круглосуточное местное заведение на 6-й авеню, «Волдорф-кафетериа», Гринвич-виллидж — место, облюбованное художниками, писателями и цирковыми. В этом месте история о бланке становится не вполне ясной. Обычно в важных турнирах под бланки подкладывается копирка, — оригинал отдается в турнирный комитет или судье для сохранения на предмет возможных спорных ситуаций. Копия остается у игрока. Этой ночью Бобби сохранил свою копию, с которой не расставался много лет. Если его просили показать бланк, он доставал копию из кармана — сложенный и довольно помятый кусок бумаги, и показывал его восхищенным поклонникам. Но какова судьба оригинала?

Кмох, судья, понимая, что Бобби — будущий чемпион, уже начал собирать подлинники его бланков, словно они были набросками раннего Рембранта. Каким-то образом, скорее всего, путем купли, Лоусон приобрел у Кмоха оригинал бланка «Партии столетия» с записью рукой Кмоха красным карандашом результата: 0–1 (что значит поражение Бирна и выигрыш Бобби). После смерти Лоусона бланк выкупил неизвестный собиратель, продал его снова, и многие последующие годы бланк хранился у другого коллекционера. Его современная рыночная стоимость (аукционная оценка) составляет 100.000 долларов.

А вознаграждение, полученное Бобби от американского шахматного фонда за ослепительную красоту? Пятьдесят долларов.

В день своего 14-летия в типичный мартовский день, когда холодный ветер пронизывает до костей, Бобби шел по Центральному парку в направлении маршалловского шахматного клуба на самую важную партию в начинающейся карьере. Он дрожал, но от холода, не от страха. Ему не терпелось оказаться в стенах хорошо прогретого зала.

Его ожидал противник — д-р Макс Эйве из Голландии. 56-летний консервативно одетый и высокого роста (далеко за шесть футов) он казался гигантом рядом с Бобби. Помимо разделявших их четырех десятков лет возраста, они отличались во всем. Экс-чемпион мира Эйве, доктор философии и профессор математики в амстердамском лицее, обыграл своего предшественника в 1935 году в «научном» стиле. Он был сдержанным по характеру, говорил ровно и являл собой образец зрелого гроссмейстера старой закалки. За долгую жизнь ему довелось обыгрывать многих легендарных рыцарей шахмат. Но за мягкими манерами скрывалась жажда борьбы — это кажется невероятным, учитывая его академические и шахматные подвиги, но он становился чемпионом Европы среди любителей в тяжелом весе по боксу. Бобби, напротив, нервный и переменчивый честолюбец из Бруклина, только начавший ощущать свою силу — стремительно развивался, являя собой наконечник нового поколения американских шахматистов. Он гордился тем, что стал победителем юниорского чемпионата США, но еще больше вдохновляла и придавала уверенности в себе знаменитая победа в «Партии Века». За прошедшие полгода эта партия обеспечила ему новый статус, он уже не только вызывал любопытство, но был новой звездой международной шахматной галактики. Насколько Бобби хотел встречи с Эйве, настолько и знаменитый доктор был заинтригован перспективой сыграть с вундеркиндом.

Бобби вежливо пожал руку Эйве, они обменялись улыбками. Названный в афише «дружеским» соревнованием — никакие титулы не разыгрывались — выставочный матч из двух партий, спонсировавшийся манхеттенским клубом, был организован с целью дать Бобби возможность помериться силой с маэстро мирового уровня. Призовые прискорбно малые: 100 долларов, из них 65 победителю, 35 проигравшему.

Сидящие за столиком профессор и тинэйджер представляли собой почти комическую картину. Длинные ноги Эйве с трудом помещались под столом, и он сидел в небрежной позе, чуть откинувшись назад, словно не был частью начинающегося действа. По контрасту, Бобби — сама серьезность — сидел прямо (иначе ему было не дотянуться до фигур), локти искали дорогу к шахматному столику. Небольшая группа зрителей (далеко не толпа) собралась вокруг них, чтобы наблюдать за партией.

Эйве в гроссмейстерском стиле полностью переиграл Бобби уже к 20-му ходу, и тот, осознав безнадежность сопротивления, положил короля на бок, признавая поражение. Чувствуя себя униженным, Бобби выбежал из клуба в слезах, и побежал к сабвею. Со своей стороны Эйве не испытывал особой гордости от быстрой победы, так как понимал, что Бобби «всего лишь ребенок». И быстро добавил: «Но очень обещающий!»

На следующий день Бобби прибыл в клуб ровно в 2:30 на вторую и последнюю партию матча. На этот раз у него было небольшое преимущество — он играл белыми, что позволило ему избрать свою излюбленную стратегию. Он проиграл первую партию, но был исполнен решимости не проиграть вторую. После многочисленных разменов получился эндшпиль с лишней пешкой у Бобби, и казалось, дело идет к мирной гавани. Когда Бобби предложил размен ладей, Эйве ответил предложением ничьей на 41-м ходу. Бобби долго размышлял, и, не изыскав шансов на выигрыш, неохотно ее принял.

Сделать ничью с бывшим чемпионом мира — это и не маленький кусочек сыра, и не плохие шахматы, но он был раздосадован поражением в матче. Довольно странно, что по прошествии более чем пятидесяти лет, когда практически все партии Фишера проанализированы и опубликованы — хорошие и плохие; выигрыши, поражения и ничьи — полный текст ничьей с Эйве не только не публиковался, но и сама партия осталась почти незамеченной.

В противоположность растиражированному прессой портрету Регины Фишер, как вечно отсутствующей матери, практически не занимавшейся Бобби, на самом деле она была очень любящей и заботливой. Воспитывая в одиночку двух детей и пытаясь завершить свое образование, она не могла ни проводить с сыном много времени, ни в достаточной мере обеспечивать его. Один автор договорился до утверждения, будто они с Бобби не разговаривали более тридцати лет; это неправда. Они всегда были в контакте, даже когда она повторно вышла замуж и уехала в Европу получать медицинскую степень (Бобби уже было за двадцать). Они обменивались сообщениями, звонками и подарками всю жизнь, всё делалось с любовью, даже когда мать и сын находились на разных континентах.

Большинство биографов как-то упускает из вида, что семья Фишеров была попросту бедной — по сути, на грани черты бедности — и каждое решение о том, в каком турнире участвовать, где играть, даже какие шахматные книги и журналы покупать, упиралось в нехватку денег. В 1950-60-е в начальный период жизни и затем интенсивного роста Бобби, расход в пять долларов становился бременем для матери и сына. Быть может это безденежье стало катализатором так часто критикуемой «жадности» Бобби на протяжении его карьеры. Бобби, поднимаясь по шахматной лестнице, как-то написал: «Многие люди полагают, что шахматный клуб и другие шахматные организации берут на себя мои дорожные расходы, покупают мне шахматную литературу, или иным образом меня финансируют. Было бы неплохо, но это просто не так».