бесстрашно выходить, не пряча исколотые пальцы или пробуравленные капельницами вены. Жить с диагнозами и бесконечно подыскивать новые лечения.

Да, болезни никуда не денутся. Но я научусь быть счастливой и с ними и обязательно этой счастливой буду. Осталось убедить в этом Телового.

И конечно же, саму себя.

Людмила Жуковская

Горгулья

Я возвращаюсь проведать свой город, маленький и пыльный. Летом он весь залит солнцем, по улицам бродят только растерянные матери с колясками. Дети играют в песке. Вот мой дом – девять этажей, серый кирпич. Рябина под окном – пока еще зеленая. Я брожу, задумавшись, и оказываюсь вдруг перед высоким острозубым забором: ворота закрыты. Во дворе – нежно-голубое трехэтажное здание. Стены его напоминают цветом старую мозаику – они состоят из мелких бледных плиток. Что-то тревожит меня. Я начинаю вспоминать: песок, камень, земля… То же здание, но десять лет назад. Усмехаюсь про себя: на моей личной карте города на него следовало бы повесить мемориальную табличку «Здесь родилась, жила и умерла Горгулья».

…Зима, 2011 год. Я ставлю будильник на пять утра, чтобы проснуться и понять, что мне не надо никуда идти. Это моя маленькая тайна. Спать еще два часа или лежать в темноте и смотреть, как тени от фар бродят по потолку. Идет снег – он всегда был и всегда будет. Мир замерзает – узоры проступают на оконном стекле. Когда меня спрашивают, кем я хочу быть, я лгу: говорю, что буду врачом или учителем. А на самом деле я просто не верю, что не умру. Мне все кажется, что жизнь моя закончится раньше, чем школа.

некрасивая, какая же ты некрасивая, мне стыдно сидеть с тобой, что на тебе за туфли, у меня такие бабушка носит

Я встаю и сажусь к столу. В первом ящике четыре маленьких лезвия, извлеченных из безопасной бритвы. Я достаю одно, верчу в пальцах. Потом прижимаю к предплечью и слежу, как выступают капельки крови. Прижимаю еще раз и смотрю не отрываясь: это я, это мое тело, вот оно чувствует боль, значит, оно живое. Значит, я еще здесь. За полторы четверти шестого класса руки мои покрылись ожогами и порезами. Теперь я могу заплакать – звенит стекло, приходит большой ветер. Остается несколько минут, а затем прозвенит будильник и начнется день. День – это плохо.

уходи, вали отсюда, вот мы тебя встретим, и тогда тебе мало не покажется, что ты смотришь на меня, прекрати пялиться

У меня нет ни одних джинсов – только юбки. Мама шила их сама. Девочке, особенно христианке, полагается ходить в юбке. Я вхожу в класс и слышу, как они смеются.

– Как у тебя может быть парень? Ты ведь такая… унылая, – говорит моя соседка по парте.

Ее зовут Яна, у нее золотисто-рыжие волосы. Мне обидно, но мне нравится смотреть на нее. Я не отвечаю. Парня у меня нет – я его выдумала. Я постоянно лгу, что бы они у меня ни спрашивали. Я придумываю себе других родителей, сестер вместо братьев и злую бабушку. Не только из-за того, что хочу защититься, – я оборачиваюсь на себя и не помню, кто я.

Пересказываю этот разговор маме и вижу, как она хмурится.

– Проще надо быть, а то у тебя так никогда друзей и не будет.

Я смотрю на нее с тоской, я теряюсь в пространстве. И с этого дня начинаю придумывать еще и друзей.

Я ношу уродливый ортопедический корсет – над лопатками торчат его стальные ребра. Учительница останавливает меня в коридоре и спрашивает, почему я так странно хожу; я отвечаю, что у меня одна нога короче другой. Она говорит, что это заметно. Я стою у холодной зеленой стены и смотрю, как они проносятся мимо меня – такие живые и активные, а из меня как будто выпили жизнь. Я едва могу ноги переставлять. Лечебная гимнастика, ортопедические стельки, потные ладони. Кто-то ждет тебя в снежном поле за школой, и ты всегда обходишь его десятой дорогой. Мои маленькие молитвы: хоть бы кончился день, хоть бы заболеть и никуда не ходить. Упасть по дороге, и пусть снег занесет меня. Позже я узнала, что можно было мечтать о собственных похоронах, но мне всегда хотелось, чтобы тело мое не нашли.

никто и никогда тебя не полюбит, пацаны, кто последний – тот будет с ней целоваться

Я – горгулья, урод с длинными руками.

– Я красивая? – спрашиваю я у мамы, с беспокойством разглядывая себя в зеркале.

Оно как будто покрыто пеленой. На себя смотрю, а себя не вижу. Что такое я, почему «красивая», а не «красивый»? Человек по ту сторону зеркала не похож ни на девочку, ни на мальчика – его сложно назвать красивым, у него мелкие тонкие черты лица и странное неживое выражение.

– Ты нормальная.

Точно не «нормальная». Я растягиваю пальцами уголки рта – получается жутко. Жаль, что они все меня не боятся.

Мне снится Бог, лицо у него холодное и осуждающее, как у Спаса Вседержителя. Он сидит на крыше моей панельной девятиэтажки. Он очень большой, его тело завернуто в складчатую зеленую ткань. Я иду по улице, но она очень длинная, мне никак не пройти мимо него. Он ничего не говорит, но я чувствую, что он знает всё: о чем я думаю, о чем пишу в дневнике, о чем говорю сама с собой по ночам. У него тонкие, презрительно изогнутые губы.

Я – горгулья, горгульи не живут на свету, и люди не любят их. Они говорят: «Уйди от нас, от тебя пахнет». Они говорят, что я странная – они говорят обо мне, когда я сижу на перемене над книгой, они воруют мои рисунки и прячут мою обувь. Смеются над тем, как я злюсь.

Горгулья шипит и разрастается, я вижу ее в зеркале: рот кажется еще тоньше, глаза – у´же и темнее, и железные ребра корсета превращаются в недокрылья – слишком маленькие, чтобы улететь.

вали от нас, это для нормальных, не подходи, мне противно, меня сейчас вырвет

«Убей ее, она не должна жить», – говорит голос в моей голове, и лезвие входит глубже, и темно-красный след проступает на предплечье – на этот раз с внешней стороны, почти у локтя. Я наклоняю голову, выгибаю шею: такой маленький след, а так много крови.

Долгая-долгая зима, уроки, книги, их голоса, когда они запирают тебя в раздевалке, – гулкое эхо в рекреациях. Ты учишься убегать, садиться на самую заднюю парту, прятать лицо,