радовалась, когда мемантин начал действовать! Один врач объяснил, что это лекарство от галлюцинаций. Другой сказал, что это только питание для пожилого мозга, не более; что от галлюцинаций нужно пить галоперидол.

Галоперидол – кажется, этим препаратом превращали в овощей тех, кто был против Сталина? Я испугалась одного названия и оттягивала начало приема, сколько могла. Хотя, может быть, нужно было дать бабушке галоперидол в тот же день, когда выписали рецепт. Может быть, так лекарство уже принесло бы стабильный эффект.

У меня билеты в Москву на вечер субботы. Сейчас уже четверг. За окном светлеет.

Бабушка потихоньку успокаивается: дышит спокойнее, начинает храпеть, поворачивается и выпускает мою руку. Наверное, подействовал галоперидол: вечером я капнула три капли, час назад – четыре. Случайно. Врач велел варьировать от одной до пяти, в зависимости от состояния. Но когда бабушка постучала ночью, мое состояние было такое, что капли я едва считала. Прибежала к ней, сунула в руки кружку.

– Мне не лишка будет? – спросила бабушка.

– А эти тебе не лишка?

У меня не хватает терпения отвечать спокойно. Я как будто раздвоилась: понимаю, что бабушке сейчас будет лучше, если я подойду, усажу, сама сяду рядом и обниму; стану успокаивать, тихонько что-то говорить, убеждать, что все пройдет и призраки исчезнут. Но вместо этого я повторяю еще громче:

– А эти тебе не лишка?!

Я чувствую свое бессилие. Я чувствую свою неправоту. Я чувствую, как подступает тошнота, как трясутся руки; в какой-то момент мне хочется схватить бабушку за плечи, чтобы вытрясти из нее всех призраков, все, что ей мешает, что пугает ее и превращает в незнакомую, чужую старуху, когда она отбегает от меня, дрожит, шепчет про мальчиков, мужиков, чьи руки в земле, про то, как они спят на ее кровати и пачкают всё вокруг.

В какой-то момент я боюсь сама себя. Плохо понимаю, куда иду, что беру; обнаруживаю себя с одеялом и подушкой около бабушкиной кровати.

– Пойдем спать, ба.

Снаружи метет, начинает болеть голова. Бабушка тяжело ходит по квартире, зажигает и гасит свет, проверяет сумки и капли: ей кажется, что мальчики выпьют лекарства и украдут золото и деньги. И паспорт. И дедовы ключи.

Дед тоже приходил – поначалу. Нас это не насторожило: мало ли, все-таки тридцать лет жили вместе. Мы убеждали бабушку, что дед в могиле, что он не может прийти. А она все говорила: приходит, и руки у него в земле.

Может быть, он действительно к ней приходит? Может быть, она действительно всех их видит, и это правда, и это какая-то граница, за которую она уже перешла? Может быть, единственное, что остается, – ждать конца?

Ночью, в темноте, я почти готова смириться. Я была готова сражаться с призраками, которых не вижу, но я не могу спасти того, кто сам не хочет спастись. Иногда мне кажется, что бабушка хочет их видеть. Особенно мальчика – она о нем постоянно говорит. Говорит: вот, мол, забежал, постоял, положил голову на ладошку и ушел. А вчера сидел на стуле весь вечер – чистенький, аккуратный – и молчал. Сегодня опять приходил, постоял, посмотрел на меня и ушмыгнул куда-то.

Когда она позвала меня этой ночью, я увидела за дверью в комнате постель – прямо на полу. Набросаны матрасик, плащ, тряпки, лежит подушка.

– Бабушка, зачем ты ему постель стелешь? Тебе что, нравится, что он у тебя ночует? Ты его зачем привечаешь?!

Шепот превращается в крик, бабушка бродит по квартире, стуча по шкафам лыжной палкой, и просит: пожалуйста, выгони их, прогони их, они тебя боятся!

– Ты зачем ему стелешь постель? Тебе что, нравится, что он тут? Зачем ты ему постель постелила?!

– Он стоял тут. Я подумала, если постелю, он спать ляжет… И я лягу.

Может быть, ей кажется, что это приходит ее сын, которого она пережила? Вот она и стелет ему постель.

Огромного плюшевого медведя, которого мы перенесли из нашей квартиры к бабушке, – очень уж он ей нравился – она назвала Гошей. Как своего брата, разбившегося летчика.

Не знаю, права ли я. Может быть, не стоило так опекать ее, не стоило постоянно приносить еду, сидеть с ней дни напролет. Мы убрались в квартире так, что стало не узнать. И бабушке теперь кажется:

– Как будто я в гостях. Как будто это не мой дом.

Я не знаю, права ли я была, выбирая дозы. Так вышло, что именно я решала, что мемантин будем пить по половинке таблетки. Затем, после очередного обострения, когда я с криком и хлопушкой для ковров бегала по квартире, вытряхивая призраков, мальчиков и мужиков, белую женщину и ребят, – решила, что будем пить по целой. После, когда белая женщина привела детей, а на диване поселились «наши» – куклы, которым бабушка клала оладьи и конфеты, – я решила, что мы начнем пить галоперидол. По капле.

По капле было очень сложно: носик у флакона такой, что трудно уследить, капнула одна капля или две. И я не понимала первые дни, одну каплю капнула или две.

Потом – две или три. И вот сегодня ночью – три или четыре. Почему не подействовала вечерняя порция? Я же не забыла ей принести? Я же принесла кружку и тарелку с котлетами и еще булку в пакете… Я же накапала в кружку галоперидол? Я ведь еще подогревала воду, смешивала кипяток и холодную, чтобы было приятно пить. Я же не могла забыть?..

– Ты куда? Осторожно, не стукнись, смотри, об шкаф.

– Спи, спи, бабуль. Я сейчас.

Я шучу про себя, что мне самой пора пить мемантин. Он все-таки действует: вчера, например, бабушка накрасила губы перед тем, как идти в магазин; она не красилась уже лет десять, я и не помню, когда видела ее накрашенной в последний раз. Я почти забыла, как вчера кричала на бабушку, как упрашивала ее оставить сумку с деньгами на диване, чтобы убедиться, что ее никто не тронет. В спокойном состоянии я думаю: как я могу лезть к ней, какое право имею кричать, убеждать, требовать? Она отодвигается от меня, налетает на меня, говорит, что я что-то запрещаю ей, что наседаю… Теряя контроль, я с криком лезу под кресло, доказывая: сюда невозможно поместиться, здесь не спрятаться! Я хлопаю по диванам и шкафам, ругаюсь, реву, прыгаю, я готова вылезти из кожи, выпить любую таблетку, сделать что угодно, чтобы бабушке стало лучше, чтобы из ее глаз исчезла затравленность, как у зверя, чтобы исчезло вселившееся в нее чуждое существо.

Я так счастлива, когда ба нормальная: не чурается, не