мелкая дрожь, в глазах были круги, его подташнивало и очень хотелось плакать. Нет, не плакать, зареветь, очень хотелось зареветь, зареветь навзрыд, потому что ему было просто плохо, очень плохо физически и еще хуже от того, что он не понимал, что с ним такое происходит. Ведь он бегал это тягун сотни раз.

Он еще не ревел, но слезы мутной пеленой стояли в глазах и Лексаныча, подымающегося из лога, он увидел не сразу. Он не знал, что ему сейчас скажут, Лексаныч был строг и порой довольно грозен, когда распекал своих учеников за лень или еще за какие-нибудь грехи, и Фёдор с какой-то внутренней дрожью ожидал услышать какие-нибудь слова упрека, типа, «Ну что же ты, слабак! Мы же этот подъем делали тысячи раз». Но Лексаныч подошел молча, сел рядом, потом неожиданно обнял за плечи и прижал к себе. И тут Фёдора прорвало. И он заревел навзрыд, захлебываясь от слез и соплей, ежесекундно кашляя, сморкаясь и подвывая.

— Ну, а как ты думал, сынок!

Лексаныч первый раз назвал его так. Даже отец сынком его никогда не называл. Почему-то от этого слова Фёдору сразу стало легче, количество слез и соплей резко уменьшилось, дрожь прошла. Потом, по жизни Фёдор много раз убеждался в том, как много силы в обыкновенном слове, вопрос только, как и когда его сказать. Лексаныч приобнял его покрепче.

— Ты не переживай, дядя Фёдор, болезнь, она штука жестокая, бьет сильно и не жалея. И подниматься тяжело. Но все пройдет, хотя не сразу. Со мной тоже такое бывало и не раз. Когда-то я из-за такой же ситуации в сборную не попал.

Лексаныч глубоко вздохнул.

— Сейчас девчонки побегут. Ты ведь не хочешь, чтобы они тебя увидели в таком виде? Давай вон туда в лесок. Отдохни. А потом, если силы будут, попробуй еще. Только не торопясь, с перерывами.

В этом месте на склоне лога сосны росли чуть погуще и Фёдор решил зайти подальше, чтобы его не видели работающие тягун ребята. Хотелось куда-нибудь присесть и он искал место поудобней. Поляна была удивительной. Ровный геометрический круг посреди леса, метров десять в диаметре, без кочек, без сушняка, с поросшей короткой травой и местами еще зеленым, но сухим мхом, поверхностью. Но самое главное — точно посередине этой поляны стоял крепкий сосновый пень. Срез его был абсолютно ровным и пень напоминал старый круглый стол в большой комнате дома у Фёдора, разве что чуть меньше. Еще более удивляло то, что пень этот был в диаметре заметно, в разы, больше всех окружавших поляну сосен. Было такое ощущение, что когда-то посреди поляны стояла огромная, такая огромная сосна, что другие деревья просто боялись подойти к ней поближе. Боялись или из уважения, или из понимания того, что великану и места надо побольше. От того и образовалось вокруг этого дерева такое ровное и пустое пространство. Высотой пень был тоже не ниже стола, сидеть на нем было неудобно и Фёдор присел, а потом прилег рядом, на мягкую теплую траву. Он смотрел в небо, на пушистые медленно плывущие белые-белые на голубом кучевые облака, потом облака остановились, он закрыл глаза, а потом он где-то был. Не спал, а где-то был. Где-то, где ему было хорошо и спокойно. Сколько это продолжалось, он не знал. Видимо недолго. Потому что потом он встал, пошел и не торопясь сделал этот тягун. Лексаныч был еще там наверху. Он похлопал Фёдора по плечу и сказал два слова, которые все его питомцы мечтали услышать от тренера хотя бы всего раз. Он сказал:

— Будет толк.

Потом на поляну Фёдор приходил много-много раз. И когда они здесь тренировались и просто так. А еще они с пацанами первый раз отметили здесь самостоятельно День Победы. Сколько им тогда было лет? Лет по двенадцать-тринадцать.

Он хотел, чтобы в этот день все было как у дяди Паши за гаражами. Денег со школьных обедов он поднакопил, думал купить лимонаду, какого-нибудь печенья, но потом понял, что это будет совсем не то. Надо, чтобы напиток был невкусный, лучше горький, чтобы после него кривило рот и хотелось чем-нибудь заесть, он не решался сказать «закусить». Понятно, что о спиртном речи не шло, да и где его было взять? Впрочем, нет, это проблемой не было — Толька Белкин уже предлагал однажды спереть и попробовать самогон, который регулярно и помногу гнал его отец. Толька уверял, что отец ничего не заметит, а если заметит, то подумает на старших братьев. Они тогда конечно отказались от этой авантюры, но Толька похоже задуманное исполнил, потому что у него вскоре появился красивый новый складной нож с перламутровой зеленоватой ручкой. Была у него страсть к ножам. Фёдор был уверен, что Толька выменял его у мужиков на стащенный у отца самогон.

Еда, то есть закуска, тоже должна была быть простой и грубой. Конечно, хорошо было бы взять банку тушенки и потом есть ее прямо из банки ножами. Но Фёдор решил остановиться на более простом решении — он отхватил дома полбуханки черного хлеба, добрый кусок соленого сала, взял луковицу, граненый стакан и четыре такие же граненые, но поменьше размером, стопки. Потом навел клюквенного морса, но сахар в него класть не стал, если не будет горьким, как водка, то пусть будет хотя бы кислым.

Очередное 9 мая было солнечным, но прохладным. Они уложили в рюкзак все свои припасы и отправились на поляну. Пень-стол накрыли газетой, нарезали хлеба, лука и сала. Потом Фёдор налил полстакана морса, накрыл его кусочком хлеба с салом и поставил в стороне. Чтобы все было как у дяди Паши за гаражами. Это для тех, кто не пришел, кто не вернулся. Ведь у них у всех были те, кто не вернулся с войны. У Фёдора двое дядьев, у Тольки — дед, у Левиного отца, как оказалось, где-то на Украине пропали родители, братья и сестры, жившие там до войны. И отец Андрея, погибший уже после войны, вроде бы с неё и вернулся, но ведь он все равно ушел рано из-за неё, из-за войны.

— Ну, за Победу!.

Они налили по полстопки морса. Как надо пить все уже знали. Надо резко выдохнуть и выпить залпом, желательно одним глотком. Потом медленно выдохнуть, понюхать рукав рубахи, закусывать сразу не надо. Кислый морс заставил скривить рты, совсем как у мужиков после водки. Они отломили по кусочку хлеба, взяли по ломтику сала, кольца порезанного лука и