Шатуновский покраснел, растерянно забормотал:

— Это оно конечно… Александр Николаевич, но разве нет кого-нибудь моложе?

Редактор лягнул ногой.

— Что значит — моложе? Разумеется, есть! — Многозначительно поднял палец. — Талантливей — нет. Вы знаете, мой дорогой, в какое ужасное положение попал наш журнал? Народ беднеет, тиражи падают. Объявили подписку на приложения к журналу — Герцен, Беранже, Горький. Творческой деятельности Горького только что исполнилось четверть века — юбилей замечательный! За четырнадцать томов и годовую подписку на «Русскую мысль» всего тридцать шесть рублей! И что же? Из рук вон плохо идет подписка.

Шатуновский вздохнул:

— Сочувствую!

— Так помогите поднять интерес к журналу! О вас мы уже сообщили в штаб армии генерала Гутора. Пишите смелее и острее, глубже, так сказать, поднимайте проблемы. Наблюдайте, обличайте, записывайте и чаще посылайте материалы. Наиболее злободневное сообщайте в редакцию по телефону или телеграфом. Построчную оплату на время командировки увеличиваю в три раза. Полагаю, Илья Самуилович, вы не откажетесь ехать в вагоне третьего класса? Нет, мы на вас не экономим. Это позволит вам лучше понять душу простого русского солдата, проникнуть в его героическую сущность.

Шатуновский был все-таки настоящим журналистом. Природная робость сменилась желанием понюхать запах пороха. Он согласился:

— Именно так — в вагоне третьего класса, бок о бок с героями моих очерков, с этими беззаветными патриотами, в сердцах которых ярким пламенем горят святые слова — Государь, Православие, Отечество.

Редактор снял ноги со стола, оторвал от кресла грузный зад и пожал руку Шатуновского:

— Успехов вам! В кассе получите командировочные, а вот, держите, ваши военные документы…

Проводив журналиста, налил коньяку и с наслаждением пропустил рюмку.

Теперь, готовя начальную статью в «Русскую мысль», Шатуновский записывал то, что удавалось подслушать в толпе, ехавшей на фронт. Однако разговоры солдат носили до неприличия обыденный характер. Вместо горячих слов о беззаветной любви к матушке-родине солдаты, матюгаясь, говорили о том, что собака-интендант отказался выдать новые шинели, об уменьшении приварочных денег, о том, как бы успеть сбегать в лавочку да купить там табачку и водки. И много врали о боевых и любовных победах.

Шатуновский исповедовал принцип: важен не факт, а его подача. Эти бесхитростные разговоры он решил понимать как проявление особой скромности, присущей всем героям. Он домысливал несказанное, в шутке или анекдоте видел несгибаемую волю, красоту и силу народного гнева. Стоя в толпе, он делал в блокноте записи: «Наша героическая эпоха отделила зерна от плевел, героев — от предателей. Патриотизм — слово вовсе не забытое, оно горит священным огнем в сердцах миллионов простых русских людей, которые на наших глазах созидают историю…»

Шатуновский уже придумал и заголовок, который ему показался удачным: «Дорожные тайны будущих героев».

Записав очередную ценную мысль, журналист поднял глаза и остолбенел: в нескольких шагах от него горой высился солдат, в котором легко узнавался граф Соколов. Как у охотника сильнее начинает биться сердце при виде крупного зверя, так ловкий борзописец почувствовал острую тему для фельетона. Быстрые мысли закрутились в его курчавой голове:

«Вот это удача! Разжалованный граф едет на передовую. Какой острый сюжет для фельетона: „Взлет и падение русского аристократа“. Шатуновский продвинулся вперед, близоруко прищурился: точно ли, тот ли самый Соколов, который когда-то приходил скандалить в редакцию? И хотя граф был в солдатской шинели, но осанка, властные манеры, красивый раскатистый голос — все это журналиста убедило: да, это тот, кого молва окрестила «гением сыска»!

Словно пчелы улей, железнодорожный состав густо облепили люди в потрепанных, серых, грязных шинелях. В вагоны пускали лишь через одну дверь, возле которой стояли двое патрульных. Они теперь уже тщательней, чем у ворот, просматривали документы и билеты.

Соколов степенно шел вдоль поезда, размышляя: «Кому нужна такая дотошная проверка? Солдаты едут умирать, а их проверяют, словно они с казенными средствами ищут сбежать в Монте-Карло».

Вдруг среди гама и криков послышался отчаянный стук в оконное стекло, потом окно с грохотом опустилось. В его проем высунулось веселое круглое лицо знакомого солдата — Бочкарева. Он орал так, словно с него сдирали кожу:

— Эй, земляк! Ходи сюда. Я тебе место держу. Давай мешок. Сало есть? Кто Богом не забыт, тот всегда бывает сыт.

Соколов направился к толпе, липшей к вагонным ступенькам, встал в очередь. У Шатуновского закралось сомнение: «Нет, это не Соколов! Тот не будет дожидаться, тот — нахал, всех оттолкнет и залезет первым».

Чтобы развеять свои сомнения, он громко позвал:

— Господин Соколов!

Солдат повернул голову, удивился:

— Доблестный Шатуновский? Никак в поход собрался?

Журналист согласился:

— В поход! — Притворно вздохнул. — Но воевать буду не оружием, а всего лишь пером.

Соколов с убийственной иронией отвечал:

— Ваше перо, сударь, страшнее пистолета. И какой фронт осчастливите своим присутствием?

— Юго-Западный, армия Гутора.

— Мы едем общим маршрутом. А я порой читаю ваши ядовитые фельетоны: «Аристократическая плесень», «Сенаторы с большой дороги», «Звездная пыль». Очень боевые фельетоны. К соотечественникам вы беспощадней, чем прокурор к рецидивистам. Прошу! — Соколов вежливо пропустил вперед себя озадаченного журналиста. — Там мой товарищ занял место. И хотя у вас широкий таз — это говорит о мужской недостаточности, — для вас найдем место.

— Спасибо, очень признателен.

Шатуновский, поднимаясь по ступенькам в вагон, размышлял: «Для публикации тема прекрасная: „Граф в солдатской шинели, или Горькая доля падшего аристократа! “»

Едва Соколов вошел в вагон, в нос шибанула отвратительная смесь запахов: человеческого пота, водочного перегара, грязи и застоявшегося табачного дыма.

Окопное мясо в поношенных, залатанных шинелях изрядно набило вагон. Солдаты заняли все лавки, включая багажные.

Задымили десятки вонючих папирос и «козьих ножек». В воздухе повис кислый дым. Все были удивительно спокойны, а некоторые даже куражно радостны. Семен Бочкарев размахивал рукой и орал на весь вагон:

— Господин солдат, прошу сюда! Тут ваш плацкарт…

Соколов сбросил на жесткий диван шинель, а сам отошел к окну, вглядываясь в морозную даль.

Теперь в проходе появился унтер Фрязев. Он шел с тяжелым мешком за спиной. Его походка была какой-то особенной, вихляющей. Он с презрительным недоумением смотрел на солдат, успевших занять места. Вдруг он прищурил глаз, разглядел свободное место, которое Бочкарев предназначил для Соколова. Унтер швырнул на диван мешок, облегченно вздохнул, но Бочкарев остановил его: