Младший, зная, что отец и мать всегда примут его сторону, без колебаний вступал в конфликт — во вред братьям, себе на пользу. Он нарочно задирал старших, чтобы отец в очередной раз навешал братьям оплеух, а его, несчастного, одарил монеткой. Естественно, что братья ненавидели Фотия и боялись.

Вот в такой обстановке и вырос этот несчастный парень.

Бежали годы. Грянула война. В декабре девятьсот четырнадцатого Фотия призвали в армию. Первое время он служил в тылу. Служил усердно, то есть доносил начальству обо всем, что творится в его взводе и роте, кто что сказал, кто собирается в отлучку, кто пил водку. Уже через полгода усердие было вознаграждено: молодой солдат навесил две лычки — стал младшим унтер-офицером.

Но дальше в благополучной судьбе Фотия произошел сбой. Фотий любил книжки, читал их без разбора, все, что под руку попадет: «Приключения Ника Картера» или «Жизнь насекомых».

В казарме все на виду. Но невесть откуда стала проникать в казарму крамола. То под подушкой, то на подоконнике в сортире, то еще где начали попадаться брошюрки социалистов. Бумага была тонкая, в солдатском обиходе полезная. Вначале даже думали, что это нарочно кладут — для подтирки или скрутить «козью ножку».

Как ни странно, но начальство об этом узнало не сразу. Лишь когда Фотий, желая сделать приятное, принес ротному «в подарок» «Программу партии социалистов-революционеров», «Манифест анархистов-коммунистов» и еще какую-то подрывную дребедень, в казарме начался переполох.

Ротный в тот же день написал и отнес рапорт кому надо. Явились подтянутые люди в фуражках с голубыми околышами и для начала всех обыскали. Затем на скорую руку произвели следствие. Найти того, кто подбрасывал литературу, не удалось. Рота была выстроена в полном составе. Неизвестный солдатам полковник негромко, но очень внятно произнес:

— Наше отечество уже третий год ведет кровопролитную войну с ненавистным кайзером Вильгельмом. На фронтах сражений ваши отцы и братья льют кровь, — свирепо посмотрел на строй. — В это время вы, ведя сытый и спокойный образ жизни в тылу, читаете жидовские сочинения. Более того, имеются некоторые враждебные элементы, как младший унтер-офицер Фрязев. Этот пособник жидов держал у себя в тумбочке гнусный пасквиль социалиста Мартова, настоящая фамилия которого, — полковник заглянул в бумажку, — тьфу, сказать отвратительно — Цедербаум. И эта гнусность называется «Простые речи о внутренних врагах». Желая сбить в социализм ротного, Фрязев предлагал и ему разлагающую литературу. Суд достойно накажет изменника родины, пособника врагов и жидомасонов, дабы другим неповадно было. Что касается роты, она в полном составе в ближайшее время будет направлена на передовую.

Фрязев был этапирован в военную тюрьму, что в Лефортове. Здесь он попал в камеру на втором этаже, где уже сидели двое офицеров, обвиненных в шпионаже. Через два дня ранним утром офицеров увели на суд, который происходил в этом же здании на Лефортовском валу. Вернулись они через час-другой. Их приговорили к высшей мере — расстрелу.

Фотий глядел на несчастных с ужасом. Он ясно представлял, как в сопровождении священника их отведут во внутренний дворик, скрутят за спиной руки, завяжут глаза и дежурная команда из шести человек пальнет осужденным в голову. Черепа и мозги разлетятся мелкими брызгами. Все, что минутой прежде жило, дышало, мечтало, соберут в ящик и куда-то отвезут.

Фотий вдруг страстно уверовал в Бога. Те две недели, что он провел в камере до суда, он беспрестанно пребывал в молитвах, прерывая их лишь на сон. Он обещал Господу вести жизнь трезвую и праведную, если эту жизнь ему сохранят. Фотий готов был к самому тяжкому каторжному труду, лишь бы его не расстреливали.

Один раз его водили к следователю — молодому равнодушному человеку. Следователь задал несколько вопросов, дал расписаться в протоколе.

И вот судный день настал. В комнатушке, куда его ввели, стоял длинный стол без скатерти. За ним сидел генерал-майор, видимо председательствующий, два подполковника и два капитана. С торца расположился писарь, который торопливо макал ручку в чернила и все время что-то без остановки писал.

Генерал равнодушным голосом произнес:

— Ты, Фрязев, обвиняешься в хранении и распространении противоправительственных брошюр с целью ослабления и ниспровержения. Признаешь себя виновным?

Фотий неожиданно для самого себя и судей громко и четко — по-уставному! — отвечал:

— Никак нет, ваше высокопревосходительство! Это смутьяны подложили, а я счел обязанностью передать начальству.

— Ты читал эти брошюры в одиночестве или вслух? Давал читать другим?

— Так точно, сам читал, для себя! Но ничего не понял. Там мудрено написано. А другим не давал.

Судьи улыбнулись. В душе Фотия шевельнулась робкая надежда. Генерал опять спросил:

— Стало быть, ты агитировал только своего ротного?

Фотий, видя, как судьям нравятся четкие ответы, в том же духе продолжал:

— Никак нет, ваше превосходительство, я не агитировал! Я отнес эту жидовскую мерзость нашему ротному, чтоб разобрался, потому как он есть облеченный властью. Я от начальства имею две лычки, — и, совсем воспрянув духом, бодро, молодецки взглянул на генерала. — Прошу направить меня для борьбы с врагом внешним, потому как я за государя и веру нашу православную жизни не пожалею. Я страсть какой отчаянный: или грудь в крестах, или голова в кустах!

Генерал перекинулся несколькими словами с другими членами суда. Выносить оправдательные приговоры в военном суде не практиковалось. Фотий уловил фразу: «Полковник Снежко любит дрова ломать». Генерал торжественно произнес:

— Тебя, как изменника родины, надо бы приговорить к высшей мере, но, поскольку промашка у тебя вышла впервые и ты жаждешь боевыми делами загладить вину, суд постановил: освободить тебя из-под стражи и отправить в действующую армию.

Фотий не поверил ушам. Его даже не лишили унтер-офицерского звания. Через два дня, оформив необходимые документы, он тащился на Брест-Литовский вокзал.

Вот с этим несуразным человеком столкнула судьба Соколова.

Фотий не унимался. Он опять сказал Факторовичу:

— Эй, как тебя? Я тебе нынче удовольствию сделать желаю.

— То есть?

— Хочешь, чайник проиграю?

— Не желаю! — Факторович, видать, был азартным: его отказ звучал не очень решительно.

— Испугался? Смотри, какой чайник замечательный. На войне — дело необходимое. Давай я за двугривенный поставлю. Задаром совсем. Проиграешь — не жалко, а выиграешь — удовольствие получишь. Чайник почти новый.

— Где вы видите новый чайник? Бок промят!

— Все равно, чайник — первый сорт!

Факторович не знал, что делать. Он подумал, подумал, почесал нос и решил: «Двугривенный продуть не жалко, а вдруг моя возьмет?»