— Потому что в жизни все несколько сложнее.

— Я это понимаю. Куча всяких деталей, — она откинула упавшую на лицо прядь. — Давай все обдумаем, план работоспособный состряпаем. У тебя же денег уйма, нанять кого-то можешь, в конце концов.

— Барби, я очень ценю твою вовлеченность, но твоя идея безумна. — Он посерьезнел, и на его переносице залегла скорбная морщинка, которую Барбара раньше не замечала. Или она появилась за минувшие двое суток?

— Почему?

— Да потому. — Он скрестил на груди руки, откинувшись на спинку скамейки. — Как ты себе это представляешь? Дать объявление в газету «Ищу крутых чувачков для организации похищения»? Выходов на головорезов у меня нет, я тебе не наркобарон подпольный. А даже если предположить, что каким-то чудом я найду нужных людей, то где гарантия, что они меня не подставят? Как я могу доверять кому-то в столь щепетильном деле?

Барбара согласно кивнула — Джейк рассуждал логично. Но она не собиралась отказываться от своей идеи. Она вполне могла сработать, если как следует обмозговать и учесть все нюансы.

— Да и времени у меня нет на поиски и организацию, — продолжил Джейк. — Суд через три дня, Барби. Это конец. Мне остается только напасть на него и отправить в больницу.

— И самому отправиться прямиком к брату, да? — фыркнула Барбара. — Это никуда не годится. Если ты не можешь нанять бандитов, значит, мы сами все провернем.

— Вдвоем?

— Привлечем Будду.

Джейк помрачнел:

— Исключено. Он не станет в таком участвовать. И я его никогда не попрошу к тому же.

Барбара сердито вздохнула:

— Не пойму я ваших отношений. Ладно. Черт с тобой. Снять какой-нибудь дом с подвалом ты сможешь? Где-нибудь в отдаленном месте, желательно без соседей? Нам где-то нужно держать его несколько дней.

— С этим как раз без проблем. У меня есть маленький коттедж у леса Тереза Марш. — Похоже, Джейк начинал заражаться ее энтузиазмом.

— Значит, дело за малым — придумать, как это все осуществить. — Барбара умолкла на мгновение и добавила: — Ты говорил, что следил за ним. У него есть какая-то повторяющаяся рутина?

— Каждую пятницу, после работы, он заходит в бар и выпивает три, иногда четыре порции виски.

— Пятница завтра, — напомнила Барбара.

Их взгляды встретились.

Судья Филип Мортон вышел из своего офиса в скверном настроении. Его настроение портилось каждую пятницу и улучшалось каждый понедельник. Выходные он ненавидел.

— Доброго вечера, мистер Мортон. Погодку на уик-энд обещают превосходную. — Охранник в холле на первом этаже, жизнерадостный детина, постоянно отвешивал приветливые комментарии, хотя никогда не получал ответной реакции.

Филип ускорил шаг, пересек холл и, выйдя на улицу, остановился на крыльце здания. Домой или в бар, выпить немного, чтобы хоть частично заглушить растущее раздражение? Он каждый раз всерьез размышлял над этим вопросом и каждый раз принимал одинаковое решение.

Вызванное такси уже ждало его — он сел в салон и назвал адрес бара.

По дороге он размышлял о вынесенных на неделе приговорах, делая мысленное ревю и прикидывая, мог ли поставить иной вердикт. И, как обычно, пришел к выводу, что в каждом отдельном случае принял самое верное решение.

Филип Мортон был в курсе, какие слухи ходили о его персоне. Многих не устраивала его излишняя суровость, несколько раз он получал письменные угрозы, но этим дело исчерпывалось. Нападать открыто никто не решался. Возможно, потому, что чувствовали за ним внутреннюю правду — он не осуждал невинных. Тех, кому он выносил суровые приговоры, заслуживали этого. Убийцы, воры, насильники. Он делал обществу одолжение, пряча за решетку отпетых негодяев. Милосердие хорошо лишь тогда, когда применяется к хорошему человеку, пусть и оступившемуся однажды. В зале суда таких практически не бывало. Каждая мразь цеплялась за соломинку, чтобы опорочить другого и выбраться сухим из воды. Таким Филип Мортон не давал пощады. А то, что его за это не любили, являлось ничтожной платой за торжество справедливости.

Он заказал первый бокал виски, заняв привычное место за барной стойкой. Шум и царившая в заведении суета раздражали его ровно до того момента, когда он допивал вторую порцию. После третьей наступало если не спокойствие, то философское смирение.

Несколько раз журналисты пытались вытащить его на интервью, но он отказывался. Все, что необходимо, он произносил в зале суда. А остальное не имело значения. Его личная жизнь или взгляды на мир останутся при нем.

Из-за его категоричности многие репортеры отзывались о судье Мортоне с холодной вежливостью, но его это не смущало. Не для того он однажды пережил настоящую драму, чтобы беспокоиться из-за ничего не значащих мелочей.

— Вам повторить? — поинтересовался бармен, указав на опустевший бокал.

— Пожалуйста.

Это было так давно, боже, как давно… А он до сих пор помнил, как забавно морщился ее нос, когда она хохотала.

Однажды на заседании одна истеричная чернокожая мамаша, чьего сына-отморозка он осудил на приличный срок в тюрьме строгого режима, вскочила со своего места и, размахивая кулаками, начала выкрикивать ругательства. В самом конце, когда охрана уже волочила ее к выходу, схватив под локти, она обернулась и проорала:

— Ты никогда не любил, гребаный сукин сын! Ты никогда не любил и не можешь знать, каково это — терять своего ребенка.

Тогда ни единый мускул на лице Филипа Мортона не дрогнул. Но, вернувшись в тот вечер домой, он напился — как не напивался давным-давно.

Кто бы что ни говорил про судью Мортона, а любить он умел. И отлично знал, каково это — терять любимого человека. И ребенка тоже — пусть и не своего. Хотя что значит — не своего? Он обожал ее дочку. Обожал так, словно она была его плотью и кровью. А может быть, даже сильнее.

Способен ли человек измениться? Полностью потерять прежнего себя, превратиться в кого-то другого? Филип Мортон изменился за одну минуту, в течение которой полицейский сообщал ему по телефону о гибели Дженны и Саманты Доусон.

Они возвращались домой, когда на них напали двое грабителей. Отобрали у Дженны сумочку и бумажник, но когда попытались снять золотые серьги с маленькой Саманты, мать бросилась на ее защиту. Криминалисты насчитали на теле женщины пять ножевых ранений — два из которых смертельные. Семилетнюю Саманту отшвырнули в сторону, как котенка, прямо на железные мусорные баки, она скончалась от черепно-мозговой травмы через двадцать минут после смерти матери.

Эта мысль, подобно изощренному палачу, возвращалась к Мортону снова и снова. Все эти годы он думал о том, как его маленькая девочка — его крошка Сэмми — медленно, в агонии умирала в пустом переулке, и никто не приходил на помощь. Двадцать бесконечных минут она, находясь в сознании, испытывала чудовищную боль и плакала, и звала на помощь, пока сознание ее не покинуло. Двадцать минут ада. Вечность. В полном одиночестве.