Том удивленно посмотрел на друга, воскликнул: “Прости!” и повел его в другой конец комнаты.

Она все еще была в своем простом хлопчатобумажном платье – несравненно более красивом, чем безвкусные наряды, в которых танцевали вокруг майского дерева другие девушки, – но сняла шляпку, и ее чудесные каштановые волосы рассыпались беспорядочными, живыми волнами.

Слава богу, что все вокруг так суетились и хохотали! Он понимал, что в тишине и наедине с ней ни за что не смог бы этого сделать. Он никогда – ни разу за всю жизнь – не говорил ничего подобного; казалось, это даже не его слова, казалось, они порождены самой лихорадочной атмосферой и льются с его губ.

– Вы были прекрасны!.. В тысячу раз лучше всех прочих! Я… я даже не заметил других!..

Прелестные маленькие губы, похожие на бутон розы, задрожали, и ему на мгновение показалось, что в ее сияющих глазах выступили слезы, но он понимал, что этот блеск вызван волнением.

– Я никогда раньше не выступала, – прошептала она.

– Никогда не выступали! Но… но этого быть не может!

– Нет, никогда, ей-бо-огу!

– Тогда это было просто великолепно!

Он со вздохом выглянул в окно. Они проезжали сверкающий на солнце меловой карьер и темный, прохладный еловый лес.

Двадцать лет прошло с тех пор, как он проводил ее до маленького домика в Анерли. Он хотел бы, чтобы она продолжала играть, но она, похоже, потеряла интерес к театру. А ведь иначе они могли бы поддерживать отношения с этими прекрасными людьми. По-видимому, сестра Тома была ее единственной подругой, но после свадьбы они перестали общаться. Он думал, что сестра Тома сошлась с его будущей женой потому, что та была очень доверчива, восторгалась своей подругой и с радостью делала то, что делала сестра Тома.

Жаль, что она так и не научилась заводить друзей. Он часто пытался познакомить ее с кем-нибудь, приглашая членов футбольного клуба с женами на чай. Она приходила в восторг, болтала с гостями и смеялась так весело, что он не сомневался: узы будущей дружбы крепнут. Но все почему-то кончалось ничем. Подруги уходили, и она, казалось, не искала поводов для новой встречи.

Но чего же он хотел? Чтобы его женой стала властная женщина, которая помыкала бы им? Которая приводила бы в дом толпы подруг и выгоняла его в спальню? Или же такая женщина, которая вечно где-то пропадала бы, не занимаясь ни детьми, ни домом? Или которая ныла бы и жаловалась, требуя больше денег?

Он знал, что хлопоты по хозяйству в их маленьком доме истощали его хрупкую жену физически и душевно, но разве он захотел бы, чтобы на ее месте была искусная хозяйка, которая высокомерно заправляла бы всем, едва пошевелив мизинцем?

Мимо с ревом пронесся поезд, и миссис Стивенс вздрогнула и проснулась. Несколько секунд она растерянно осматривалась, потом на мгновение встретилась взглядом с мужем, и он улыбнулся ей.

Богатый опыт поездок в Богнор научил мистера Стивенса, что после того, как поезд благополучно отъезжал от Клэпем-джанкшен, новые пассажиры появлялись в их купе очень редко.

Как правило, в Саттоне и Кройдоне садились всего несколько человек, и если кто-нибудь из них выбирал именно ваш вагон, это значило, что вам совсем уж не повезло. Но возможность такого исхода никто не отменял, и, когда они подъезжали к этим станциям, мистер Стивенс обычно считал нужным принять меры предосторожности: он подходил к окну и выглядывал наружу, опершись локтями на раму, с таким усталым и несчастным видом, как будто он стоит в переполненном купе.

Это всегда срабатывало, а после Кройдона можно было больше не опасаться, потому что в Доркинге с поезда обычно сходило больше народу, чем садилось.

Он ожидал, что девушки с рюкзаками выйдут в Доркинге, чтобы отправиться на Бокс-Хилл, но когда поезд приблизился к станции, они остались сидеть на месте. Зато – неожиданно и очень кстати – вышла женщина с ребенком. Мистер Стивенс уже решил, что она жена моряка и едет в Портсмут, и был очень удивлен, увидев, что она встает. Но не успел он усесться поудобнее, как в купе зашел солдат Армии Спасения[5] с маленькой черной сумкой, и мистеру Стивенсу пришлось снова подобрать ноги.

Тем не менее такая замена вполне их устраивала, и в появлении солдата Армии Спасения не было ничего неожиданного, потому что пассажиры, садящиеся в Доркинге, знали, что поезд приезжает заполненным и, разумеется, выбирали те вагоны, из которых кто-нибудь выходил.

А вот в Хоршеме произошло кое-что действительно удивительное. Мистер Стивенс был почти уверен, что девушки, собравшиеся в поход, сойдут здесь, и он оказался прав. Но когда поезд приблизился к станции, к выходу потянулись все сразу: не только обе девушки, но и солдат Армии Спасения, молодой человек с большими зубами и старик в гетрах, – а их места никто не занял.

Это была невероятная удача. После Хоршема оставалось ехать еще столько же, и остановок больше не предвиделось вплоть до тихого маленького Арундела, где на памяти мистера Стивенса никто никогда не выходил и не садился. Это означало, что до конца поездки они наверняка будут в купе одни, за исключением моряка. Но он в такой день был приятным и вполне подходящим соседом.

Несколько лет они ездили до Богнора в битком набитом вагоне, и этот поворот судьбы, казалось, добавил к отпуску целый час нежданного удовольствия.

Дело в том, что мистер Стивенс всегда считал путешествие в поезде сомнительным слагаемым в общей сумме счастья. Даже в переполненном купе можно усилием воли пробудить в себе слабую тень восторга, потому что мчишься через всю страну к морю; но когда внезапно перестаешь ощущать болезненное давление чужих бедер и локтей, когда вокруг оказываются свободные места и можно позволить себе роскошь раскидать журналы и газеты, раскинуть руки и ноги, – только тогда можешь триумфально отбросить сомнения.

В том жесте, каким мистер Стивенс бросил газету во вмятину, которую оставила после себя женщина с ребенком и в которую после Доркинга без труда поместился маленький солдат Армии Спасения, было нечто самодовольное. Он потянулся и улыбнулся. Он знал, что будет часто вспоминать об этом в ближайшие месяцы, потому что это был тот самый поворотный момент, когда последние тревоги остались позади, и его ждал непочатый отпуск.

Сегодняшнее утро и вчерашний вечер, несмотря на радостное волнение, еще были омрачены зловещими маленькими тучками, которые неизбежно нависают над началом отпуска. Беспокойные хлопоты перед отъездом, бремя багажа, жуткий призрак Клэпем-джанкшен и страх, что не хватит мест, – все теперь осталось в прошлом и превратилось в повод для шутки, а впереди был отпуск с его ясным, безмятежным небом, простирающийся до дальнего горизонта воскресенья, которое наступит через две недели, – и до него так далеко, что это расстояние еле-еле можно измерить в насыщенных минутах солнечных дней и звездных ночей.