Этого ничего не будет, потому что его уже не будет никогда!..

Говорят, что жизнь и смерть приходят в назначенное время, что человек не властен изменить капризную судьбу. Может быть, и так, но разве это справедливо?! И жить с этим ей теперь как? Как смириться с мыслью, что Виктор должен был уйти именно в тот день и час, когда он ушел. Когда он решил уйти. А разве он имел на это право? Разве дано ему было право решать за небеса, когда именно ему умереть?!

– Ты не имел права, слышишь?!

Вика стояла перед их общим портретом в кухне и, не отрываясь, смотрела в любимое лицо. Сколько она так простояла, вернувшись с работы, она не знала. Может, пять минут, может, час. Время сейчас совершенно ничего не значило для нее. Ей его не жаль было расходовать, ни к чему стало экономить. Оно не способно теперь ей помочь.

Слишком долог и труден путь до полного выздоровления от болезни, что поселилась внутри. Очень долог, Вика знала, потому что уже не раз шла этим путем. К чему тогда было считать минуты, складывать их в часы, потом в дни, недели, месяцы? Она и так знала, что очень долгим и болезненным все это будет для нее.

– Витя, почему?.. Почему ты сделал это?! Ты не имел права, слышишь?!

Наверное, она начинала потихоньку сходить с ума. Уже в который раз ловила себя на том, что говорит в доме сама с собой или – с портретом. То вдруг замирала и переставала двигаться. Могла сидеть на диване, задуматься и очнуться далеко за полночь. Либо у окна в кухне могла простоять полдня, если был выходной.

– Это безумие, – тихо проговорила Вика, отворачиваясь от портрета и обнаружив, что простояла в верхней одежде у стены ровно полтора часа. – Я схожу с ума…

С этим надо было что-то делать, но что? Делить с ней ее горе никто не станет и не захочет. Да и близких людей у нее не осталось: родители, бабушка и Виктор ушли. Подруг не было. Милиции до нее нет никакого дела. Грибов второй день не отвечает на ее телефонные звонки. Бобров в утешители настойчиво набивается, но Вика после известия об организованной им слежке за Виктором не очень-то ему доверяла.

Не нравилось ей это вообще, если честно. Совершенно не нравилось. Зачем следили за ее Виктором? Чаусов что-то мямлит невнятно, изворачивается, заходить в дом не хочет. Она вчера вечером его так уламывала, даже ужин вызвалась приготовить, если он зайдет. Все равно отказался.

– Неловко мне, Виктория, беспокоить тебя после работы, – сказал Иван. – Ты ступай, отдыхай. Сегодня день был тяжелым.

А у нее теперь каждый день и каждая ночь тяжелые, хотелось ей закричать на весь поселок и на этого тупоголового, непробиваемого Чаусова хотелось закричать тоже. И ей страшно и пусто в осиротевшем доме. И каждая тень, каждый скрип заставляют ее вздрагивать. И всякая дрянь в голову лезет насчет того, что души самоубийц никогда не обретут покоя и живым покоя не дадут. И она бы с удовольствием, между прочим, пожарила картошки и достала из погреба квашеной капусты с клюквой. Порезала бы в нее лука кольцами, полила бы растительным маслом и подала к столу вместе с картошкой. И может быть, глядя на то, как Иван с аппетитом уплетает нехитрый ужин, приготовленный ею на скорую руку, и она бы поела вместе с ним. Но Иван не пошел в дом, выдумав сразу сорок три причины, почему он не может этого сделать.

А вот о причине своего пребывания под ее окнами так и не обмолвился, снова принявшись мычать что-то нечленораздельное. Единственное, что Вике удалось понять из его невнятного объяснения, так это то, что караулит он ее по собственной инициативе. Бобров тут был ни при чем…

– Ты не имел права, Витя, так поступать со мной, – в который раз повторила она, стоя спиной к портрету. – Как вот мне теперь жить?

Ответить ей никто не мог, решать надо было самой, но… У нее не получалось. В минувшее воскресенье она попыталась подумать о своем будущем и даже помечтать попыталась. Вышла совершеннейшая ерунда.

Одной жить в этом огромном доме было невозможно, значит, что? Значит, нужно жить в нем не одной. А с кем? Мужа не было, родственников тоже, детей не предвиделось. Можно было бы пустить квартирантов, но, представив себе, как совершенно чужие люди равнодушно пользуются их с Виктором общими вещами, Вика отвергла эту мысль.

Выходило, что будущего у нее никакого не было.

Она сделала два пробных шага от стены, ставшей для нее мемориальной. Получилось. Стянула с плеч шубку, повесила ее на вешалку и пошла в ванную умыться. Там безбоязненно открыла шкафчик над раковиной, зная, что щетки Витиной там нет. Решила воспользоваться советом Чаусова и убрала кое-что из его личных вещей. Теперь хотя бы умываться может, не корчась от боли, когда взгляд натыкался на Витину щетку, бритвенные принадлежности, мочалку, полотенце. Все убрала.

Умылась и вдруг начала стягивать с себя всю одежду. Она вот сейчас нальет ванну горячей воды, заберется туда, нацепит наушники от плейера и станет слушать музыку. Громко! Надо же хоть изредка встряску давать мозгам, чтобы они совершенно не окостенели от боли.

Вернувшись после ванны в кухню, она сразу полезла в холодильник. Что-то на днях она покупала съедобное и, кажется, даже убирала туда, методично распределив на пустых полках.

Надо же, не ошиблась, и не приснилось ей это вовсе. И колбаса, и мясо, и котлеты замороженные. Молоко, яйца, сыр. Фрукты и овощи в выдвижном отсеке под стеклом. Будет чем угостить Ивана. А она твердо вознамерилась его сегодня затащить к себе на ужин. Нет, ну с шести до девяти, а то и до половины десятого сидит в машине! Наверняка голодный.

Котлеты пожарились быстро и оказались вполне съедобными на вкус, хотя в магазине она ни на ценник не смотрела, ни на упаковку, сгребала все, что под руку попадалось. Салатик из перца, помидоров и огурцов заправила сметаной. Подумав, взбила пять яиц и вылила их на сковороду. Пускай омлет будет на гарнир, решила Вика, снова вдевая руки в рукава короткой шубки. Влезла в валенки, в которых обычно убирала снег во дворе, и пошла на улицу к соседнему забору, за которым прятал свою машину Иван Чаусов.

Смешной, рассуждала она, медленно огибая чужую усадьбу. Прячется зачем-то. Она же знает, что он здесь, и даже понемногу начала привыкать к его присутствию, пускай не рядом, но все же. А он все равно прячется.

– Это у меня фишка такая, Виктория, – серьезно объяснил он ей как-то, позавчера, кажется. – Я твой дом вижу, а ты меня нет.

– Но я же знаю, что ты здесь! – возразила она.

– Ты знаешь, а кто-то другой – нет, – посуровел он как-то сразу.

– А кто другой?

У нее с сообразительностью после смерти Виктора вообще была беда. Все нужно было повторять дважды. И тогда вот не поняла его намеков.

Но Иван пояснил.

– Тот, кто захочет обидеть тебя, Виктория, – сказал он.

Обидеть так, как обидела ее судьба, вряд ли кто бы сумел, подумала она тогда и, отчаявшись зазвать его в очередной раз на ужин, ушла в дом. Но теперь-то она не отступится. Зря, что ли, она котлет нажарила целую сковороду и салат сделала.