– Но ничто не мешает пригласить Патрика и его жену, – говорю я, – что скажешь? Это будет прилив свежей крови. Они славные.

– Он не славный. Он работает в банке.

– Да, я знаю. Ну ладно, скажем, я выкладываю джокера. Попробуем оживить этот вечер, насколько возможно. Пожалуйста. Развеемся.

Он берет мои руки и растирает их в своих, но он знает, что я никогда не прощу ему пощечину, и эти жесты внимания ко мне теперь сопровождаются вздохами – гладить мне спину, прижимать к своему плечу, массировать лодыжки и т. д. Он говорил еще не так давно: «Три года, Мишель, скоро уже три года, больше тысячи дней, разве мы не можем…» Я перебила его: «Конечно нет, Ришар. Размечтался. Не все можно простить, к сожалению. Даже если бы я хотела, все равно бы не смогла. Ничего с этим не поделаешь, Ришар, смирись».

Я испытываю священный ужас перед этой показной сентиментальностью, которая охватывает нас, то одного, то другого, здесь и там, навеянной воспоминанием или бокалом вина и, как ни глупо, почти заставляющей прослезиться. Глупо, потому что нет никакой надежды на улучшение. Никакой надежды искупить вину с его стороны, никакой надежды стереть пятно – в этом он сближается с моим отцом, в этой склонности к проклятию, ибо то непоправимое, что они совершили, навеки лишило их искупления, вычеркнуло из списка живых.

Но он чувствует себя намного лучше в последнее время, лучше переносит свою ответственность за окончательный разрыв, когда он поднял на меня руку – и резко обрушил ее на мою щеку, – легче принимает тот факт, что потерял меня навсегда, с тех пор как он встретил Элен, теперь, я думаю, он не умрет от горя, эта девушка действует на него как мощный антидепрессант.

Я отнимаю руки. Солнце все еще светит. Его нытье стало не таким душераздирающим, с тех пор как он спит с ней. Он также выглядит свежее, в лучшей форме, я это вижу по его улыбающемуся лицу – я и забыла, что он умеет улыбаться, – по тому, что он стал терпеливее. Меня это угнетает. Эта девица является, и ей достается лучшее. Я заказываю водку. Закуриваю сигарету.

Ришар делает предложения по меню, я киваю, слушая вполуха. У меня совсем нет аппетита, с тех пор как Ирен в больнице. Иногда даже тошнит. Надеюсь, я не беременна. Шутка. С чего бы? Если не считать изнасилования, моя сексуальная жизнь – унылая пустыня, и, понятное дело, это не тот случай.

Мама умерла во время Рождественской мессы. Мы встали из-за стола, открыли подарки, перешли на шампанское и не жалеем об этом. Все славно, по-семейному. На улице, хоть все и засыпано снегом, почти тепло, и курящие выходят на крыльцо. Я опасалась напряжения между Анной и Жози, но Анна выпила несколько бокалов подряд и очень быстро пришла в хорошее настроение – она даже погладила щечку Эдуарда-бэби, уснувшего на руках у матери. Небо ясное, звездное. Ребекка, жена Патрика, маленькая, рыженькая, с угловатым лицом, заявляет, что звезды сияют ослепительно. Муж сообщает нам, что ее крестили несколько месяцев назад по ее настоятельной просьбе, после того как она пережила мистический опыт при посещении собора Святого Петра в Бове, и что ей очень хотелось бы немного посмотреть Рождественскую мессу, если это никому не помешает. «Нет, пожалуйста, можно приглушить звук», – говорю я. И тут у меня в кармане вибрирует телефон.

Сначала я ничего не слышу, только далекий треск. Я встаю и иду к входной двери, прося собеседника повторить, потому что связь плохая. Выхожу за дверь. Говорю: «Да? Алло?», – и мне сообщают, что она умерла. Я выдавливаю из себя: «А?» Вешаю трубку и блокирую входящие вызовы. Меня трясет.

В следующую минуту я думаю, не перезвонить ли в больницу, чтобы удостовериться, что я не ослышалась. Я сажусь в плетеное кресло, которое она подарила нам, когда мы с Ришаром въехали в этот дом, оно отчаянно скрипит, и мне хочется вторить ему, но я молчу. Сижу, держась за подлокотники, и жду, когда кончится землетрясение.

Когда оно кончается, я вся мокрая, виски в поту. Над лесом сияет луна, Париж светится вдали. Передо мной бежит через сад ежик. Я слышу отзвуки разговора. Оборачиваюсь и вижу Анну и Венсана, курящих сигареты, с одной стороны, а с другой Патрика и Робера, который нашел, кому изложить свое блестящее знание сигар.

Все на месте, все совершенно спокойно. Никто ничего не заметил. Я заставляю себя замедлить дыхание, унять биение сердца.

Потом встаю. Непринужденно улыбаюсь. Спрашиваю, не хотят ли они чего-нибудь, и иду в дом, смеясь остроте Робера, в которой не поняла ни словечка, но притворяться я умею. Им невдомек. Я вхожу в дом. Ребекка сидит по-турецки на диване, вытаращив глаза на безмолвные кадры Рождественской мессы. Остальные трое стоят у камина с бокалами. Я сажусь рядом с ней.

– Мне только что сообщили, что умерла моя мать, – говорю я, тоже уставившись на прямую трансляцию из собора Нотр-Дам.

Она смотрит на меня и только кивает. Я не знаю, где она, но точно не здесь, не рядом со мной. Я улыбаюсь ей. Доверив ей страшную новость, я разжала тиски. И в то же время я контролирую ситуацию, я не обязана пока делить ее с остальными, и уж Ребекка меня не выдаст. Я предлагаю ей чаю и кусочек «полена». Она с энтузиазмом соглашается на то и другое. Я принимаю заказ. Мне помнилась женщина немного странная, не от мира сего, но не до такой степени. Я иду на кухню заварить чай. Когда я прохожу мимо, Ришар дружески подмигивает мне, и если уж он ничего не видит, ничто не кажется ему ненормальным, значит, мой камуфляж отменного качества.

Когда я возвращаюсь с подносом для Ребекки, остальные тоже входят в дом, сопровождаемые запахом замерзшей земли. Возобновляются разговоры, встречаются взгляды, и очень скоро я начинаю тихонько парить среди них с моей страшной тайной, прижатой к груди горячим талисманом.

На рассвете я запираю дверь за Робером и Анной, которые уходят последними, и у меня такое чувство, будто я добилась отсрочки на несколько часов для Ирен и для себя тоже и мы ею воспользовались, – нам удалось провести эти последние часы вместе, в отдалении от всех, вдвоем и одним, как раньше, когда нам не на кого было рассчитывать, и я глубоко удовлетворена, и на душе спокойнее.

Я постояла немного в дверях, подождала, пока они уедут, пока Робер найдет ключи от машины, и в нескольких метрах от меня сел дрозд, и по тому, как он себя вел, склонял головку, кося на меня глазом с задорным видом, казалось, будто мы старые знакомые и оба отлично знаем, в чем дело. Перед тем как лечь, я отрезала ему несколько кусочков яблока и подала на тарелочке.

Я просыпаюсь далеко за полдень и начинаю распространять скорбную новость, сполна получая в ответ неловкие паузы, пожелания держаться, предложения любой помощи, но я никого не хочу видеть, и мне удается избавиться от всех этих добрых душ.

Кроме Патрика. Но его визит не связан с кончиной Ирен – о которой он, разумеется, не знает, – его привели сюда поиски, он ищет некую цепочку, дешевенькую, но Ребекка привезла ее из паломничества в Лурд. «Мне очень жаль, но она просто сама не своя оттого, что ее потеряла», – говорит он, пытаясь просунуть руку между спинкой и сиденьем дивана, с которого его молодая жена не вставала весь вечер. «Еще раз огромное спасибо за чудесное Рождество», – добавляет он, продолжая отчаянно искать, – колени согнуты, лоб наморщен, рука нырнула за подушки до бицепса.