Я пожимаю плечами и вхожу в дом. Отключаю сигнализацию. Смотрю в окно, но больше его не вижу, потому что снег вдруг повалил густо. Утром, уходя, я включила отопление, и в комнатах тепло. Дом кажется большим, с тех пор как я живу в нем одна, но он был идеален при Ришаре и Венсане и особенно поначалу, когда с нами жила Ирен. Я оборудовала большую комнату под чердаком для рабочего кабинета, с письменным столом, несколькими подушками и большим телевизором, а Ирен занимала часть первого этажа, и, в сущности, места было не так уж много, пока она не довела нас до ручки, после чего мы решили оплачивать ей квартиру, чтобы она жила отдельно, – пока не пролилась кровь.

Я купила дом лет двадцать назад, после неожиданного успеха наших первых проектов, и содержу его в хорошем состоянии, чтобы хоть что-то прочное осталось в этой семье, чтобы она держалась, чтобы труды не пропали втуне. Он обработан от термитов. Несколько черепиц сорвало в бурю в 99-м, и мы по такому случаю обновили кровлю. Ришар никогда его особенно не любил, ему была невыносима мысль, что этими стенами и этой крышей он обязан только моим достижениям.

Мне так и не удалось заставить его выбросить это из головы. В конце концов я махнула рукой. Просто забыла, что все неразрешенные проблемы всплывают рано или поздно с еще большей остротой, и этот недуг подтачивал нас до последнего.

Я поднимаюсь на чердак посмотреть, сколько у меня места для вещей Ирен, и пользуюсь случаем, чтобы пошпионить за домом соседа. Густо валит снег, тишина. Гирлянды огоньков мерцают в окнах первого этажа, из трубы идет дым, небо затянуто светлым сумраком.

Я не голодна, но решаю немного поесть, чтобы набраться сил. Вставляю в уши наушники и слушаю альбом Felt Нильса Фрама, разбивая яйца над сковородкой, с сигаретой в уголке рта. Мама умерла, на этот раз точно, никаких сомнений, и тем не менее Нильс Фрам совершенно меня завораживает.

Теперь поднялась настоящая буря, и непонятно, от нее ли так потемнело небо или уже вечер. Несмотря на наушники, я слышу, как воет ветер.

Я надеваю пижаму. Смываю косметику.

Уже вечереет, когда он приходит и объясняет мне, что ему тревожно при виде моих открытых ставень в такую погоду.

– Я не хотел вас беспокоить, но сказал себе, как будет глупо, половина ваших окон разлетится вдребезги, если мы ничего не сделаем.

Я секунду медлю, потом впускаю его. Мы с трудом закрываем дверь. Он рассматривает меня с головы до пят. У этого мужчины просто талант заставать меня в самых невероятных прикидах.

– Видели бы вы, что было в 99-м, – говорю я, – просто конец света.

Но я не успеваю закончить фразу, он уже кинулся к ближайшему окну и распахнул его настежь, чтобы дотянуться до ставней, пристегнутых крюками к стене. Ему предстоит выдержать беспощадную борьбу со стихией. Он сложился пополам, волосы на голове встали дыбом, он рычит. Я не решаюсь броситься в этот яростный вихрь, который уже что- то опрокинул в гостиной, но, слава богу, ему удается закрыть ставни, и вновь воцаряется покой.

– Патрик, я не могла рассчитывать, – говорю я, – но в этом доме не меньше двух десятков окон.

– Ветер западный. Займемся в первую очередь этой стороной В нем сейчас чувствуется властность, которой ему часто не хватает в других обстоятельствах. Я повинуюсь и иду за ним к следующему окну. Он берется за ручку. Я подаю ему знак. Врывается ледяной ветер. Пока Патрик занимается окном, я высовываюсь наружу, хватаюсь за ставень и изо всех сил тяну на себя. Щелчок. «Отлично», – заявляет мой сердобольный сосед, торопясь закрыть за мной окно. Я стою секунду в оцепенении, еще не могу прийти в себя от натуги. Он протягивает обе руки и гладит мои плечи сквозь тонкую и мягкую ткань пижамы – между нами длина его рук, около пятидесяти сантиметров пустоты.

– Пойдемте наверх, – командует он, когда я, опомнившись, смахиваю выступившие от ветра слезы.

Моя спальня выходит на запад. Он останавливается перед дверью. Смотрит на меня вопросительно. Я опускаю голову и киваю. Мы входим. Моя постель смята, белье валяется в кресле. Я никого не ждала.

– Я никого не ждала, – говорю я, проследив за его взглядом.

Он делает вид, что только сейчас обнаружил окно, которое скрипит и трещит под порывами ветра, уносящего снег к столице. На этом этапе он прошел часть пути ко мне. На этом этапе он может выиграть партию, если захочет.

Он как будто предпочитает заняться сначала окном, и мы возобновляем маневры. После них я слегка в состоянии грогги из-за притока ледяного воздуха в легкие. Я присаживаюсь на кровать, чтобы перевести дух. Он тоже садится. Кладет руку мне на колено, гладит его сквозь мягкую и тонкую ткань пижамы.

– Пойдемте выше, – говорит он. – Мы почти закончили. Вы слышите? Нет, вы слышите, какой ветер? Это ваша спальня? Мне нравится. Вы сами декорировали?

Он встает. Мы идем на верхний этаж. В мой кабинет. Я не зажигаю все лампы. Огромные подушки лежат на полу. Окно на западную сторону разбухло от сырости, и мы вдвоем тянем за ручку шпингалета. Когда окно открывается, мы оба откатываемся на пол, и он оказывается на мне, растянувшись во всю длину, и я успеваю ощутить разряд электрического тока, но он вскакивает на ноги, чтобы закрыть окаянный ставень и окаянное окно – в которое врывается окаянный ветер.

Остается чердак. Я ничего не имею против. Там царит особая атмосфера, он полон вещей, к которым мы не притрагивались с тех пор, как они здесь, и это все, что осталось от нашей былой истории, в том, что касается нас, меня и матери. Чемоданы, коробки, бумаги, фотографии, все это мы не распаковывали, не открывали, не смотрели. Мы поднимаемся по лесенке. Наверху ветер завывает, как мотор самолета, балки скрежещут всем своим нутром. Великолепно. Я зажигаю свет. Лампочка мигает и гаснет. «А, черт!» Мы все равно входим.

Там, внутри, я поджидаю малейшего знака с его стороны, но он кидается к окну и принимается трясти шпингалет, как глухой. Когда окно открывается, я уже рядом и высовываюсь наружу, чтобы схватить ставень. Потом кричу сквозь вой ветра, виляя задом в бумазейных пижамных штанах:

– Я не могу, Патрик! Помогите мне!

На мой взгляд, это уж слишком, что мне приходится делать первые шаги, и я обещаю себе не говорить ему об этом потом. По мне, это довольно унизительно. Неужели мне надо его заманивать, указывать путь, взять его руку и засунуть себе между ног? Как бы то ни было, мне удается закрыть ставень, и Патрик внезапно прижимается ко мне всем телом, трется о меня, а его рука ныряет мне в штаны, едва удерживающиеся на резинке, и спускается прямо к лону.

Я уже не чаяла, что мы до этого дойдем. Я удовлетворенно вздыхаю, раздвигаю ноги и выгибаю шею, чтобы подставить ему губы, но тут он вдруг отскакивает, издает глухой стон и бежит в темноту, к лестнице, вниз. Я не верю. Не могу в такое поверить. У меня перехватило дыхание.

Ночью я сплю очень плохо. Утром нахожу под дверью цветы. Выбрасываю их прямиком в мусорное ведро.

В десять часов он приходит. Я отмахиваюсь от его объяснений, говорю, что мне неинтересно, и захлопываю дверь. Наблюдаю за ним в глазок; он отошел на несколько метров и, опустив голову, с несчастным лицом осел на качели с которых я убрала подушки, уткнувшись лбом в ладони.