— И ты ждешь от меня, что я отдам любовь этому типу? После того, что он сделал?

— Надеюсь.

— Да, я могу ему дать — по морде! Ты видел, в каком состоянии он оставил старушку? Я уверен, что у нее сломана рука или нога!

— Да, действительно, боюсь, что так.

— Если ты хотел меня убедить, тебе это не удалось…

Парень сел на скамейку на берегу центрального пруда, где несколько малышей смотрят на резвящихся уток. Он оглядывается по сторонам, убеждается, что никто вокруг — а это главным образом матери или няни с детишками — не обращает на него внимания, вынимает из-за пазухи сумочку, кладет себе на колени и начинает лихорадочно в ней рыться. Достает большой пакет мятных леденцов, швыряет его на скамейку рядом с собой, потом древний мобильник, такой же старый, как и его владелица; парень все больше нервничает — сумочка небольшая, в ней уже мало что может оставаться: он вытаскивает хлопчатобумажный носовой платок с вышитой голубой монограммой, футляр для очков и наконец находит то, что его интересует, — кошелек. Дрожащими руками он открывает отделение за отделением, чтобы не упустить ничего из их содержимого. Он извлекает оттуда пачку дисконтных карточек, два бумажных листка со списком покупок, четыре пожелтевшие фотографии каких-то младенцев и… несколько монеток. Ни бумажных денег, ни банковской карты, ничего. Он выкладывает монетки одну за другой на ладонь: их четырнадцать. Четырнадцать монет, из которых одиннадцать — сантимы. Он сжимает свою жалкую добычу в кулаке и начинает дрожать мелкой дрожью. Потом зашвыривает сумку в кусты и разражается рыданиями.

Бог говорит мне:

— Его зовут Энтони, ему двадцать шесть лет.

— Всего? А на вид гораздо больше, можно подумать, что ему… как мне!

— К сожалению, ты прав…

Потом тихим голосом, едва шевеля губами, добавляет — как будто сообщает страшный диагноз:

— Героин.

— У него что, ломка? Он потому так плохо выглядит?

— Да. Он подсел на жесткие наркотики пять лет назад. Тем не менее он славный малый. Пара неудачных знакомств, слабый характер — этого достаточно, чтобы все покатилось в тартарары. Ему никак не выбраться из этого.

— Это так-то он выбирается? Воруя сумки у старушек?

— Сначала он продал все, что у него было, не бог весть что, потом, когда у него ничего не осталось, стал воровать телефоны — прямо на улице, вырывая их из рук. Но он так слаб физически, что довольно скоро два парня догнали его и отделали как следует.

— Не жди, что я его пожалею.

— Тогда он перешел на старушек. Уж эти тебя на больничную койку не уложат, а в сумочке у них иногда можно найти пару дорогих побрякушек.

— Вот подлец. Дерьмо собачье. Что он еще натворил?

— Не могу тебе сказать.

— Почему?

— Чтобы не повлиять на твое решение. Иначе все было бы слишком просто. Все для хороших, ничего для плохих.

— По-моему, это совершенно справедливо.

— Но тогда скажи, когда все начинается — по твоей логике? С рождения? Одних младенцев — хороших, которые не плачут, — любят сильно, других — чуть меньше? Или в школе? Тот, кто стащил у товарища ластик, заслуживает меньше любви? И на какой период, скажи? На всю оставшуюся жизнь?

— Ты как-то абсурдно рассуждаешь!

— Вовсе нет. Я только спрашиваю тебя, с какого момента можно окончательно судить о человеке. Ибо эта Власть в том и заключается! Это — вопрос веры, понимаешь? Не в меня, естественно, а в Человека! Речь о том, чтобы сохранить веру, надежду в то, что любой человек, даже самый плохой, может однажды перемениться. И эти люди нуждаются в помощи!

— То есть в Любви…

— Да.

Я смотрю на парня, тот все еще плачет горючими слезами. У него мертвенно-бледное, изможденное лицо, испорченные зубы. Думаю, он недоедает, спит где придется. Вид у него совершенно несчастный. Мне и правда жаль его. Странное чувство; этот человек мне отвратителен, но в то же время я его жалею. Какое-то непроизвольное сострадание.

— По его виду не скажешь, что он кого-то убил, этот Энтони… Настоящий негодяй угрожал бы людям ножом, стрелял бы в какого-нибудь ювелира… А этот хоть и поступил отвратительно, напав на старушку, но он всего лишь украл сумочку. Правда?

— Тебе судить.

Взглянув на парня еще раз, я вдруг понимаю, почему он вызывает у меня чувство, которое я все-таки назвал бы неуместным: он плачет, плачет, как ребенок. Слезы ручьями текут у него по щекам, и я узнаю в них слезы Ивуар — одинокого перепуганного существа. Я думаю, конечно, и о той бедной старушке, но тем не менее в глубине души…

— Ладно, так и быть, отдам ему эту твою штуковину… Уверен, что он никого не убивал, а получить немного Любви ему явно не повредит…

Бог улыбается мне самой своей прекрасной улыбкой, которую я так люблю, — отеческой. Он протягивает ко мне руку, на которой снова появляется сфера.

— Повторяй за мной: я желаю использовать данную мне Вторую Власть, подарив Любовь Избраннику Сферы.

— Я желаю использовать данную мне Вторую Власть, подарив Любовь Избраннику Сферы. И надеюсь, что не пожалею об этом…

Услышав мою последнюю фразу, Бог возводит глаза к небу, но, похоже, особых проблем не возникает, потому что шарик уже парит в воздухе. Однако движется он не к молодому человеку, а в противоположном направлении, к пруду с утками.

— Что происходит?

— Сейчас увидим…

Шарик останавливается над группой из пяти малышей, которые, смеясь, бросают уткам кусочки черствого хлеба; затем приближается к одному из них и тихо проникает в его тело на уровне сердца. Это совсем маленький мальчик, лет трех, максимум — четырех. Красный свет разливается по всему его телу, все его существо лучится. Мальчик поворачивается к скамейке, на которой сидят мамы, и видит, что они, как обычно, поглощены беседой. Он пользуется этим, чтобы ускользнуть из-под их присмотра и спокойно прогуляться вокруг пруда. Поравнявшись со все еще плачущим парнем, он без тени страха подходит к нему и встает прямо перед скамейкой в каком-то метре от него. Парень сидит, сжав голову руками, и не замечает малыша. Он несколько раз громко всхлипывает, икает и вдруг начинает кашлять, будто задыхаясь.

— Дядя, ты заболел?

Парень медленно поднимает голову и, увидев перед собой мальчугана, отшатывается, словно намереваясь сбежать.

— Нет, ничего, я просто закашлялся. Иди играть с ребятами, давай.

— А почему ты плачешь?

Парень с любопытством оглядывает ребенка, не зная, как реагировать. Потом вытирает рукавом свитера слезы и с усилием выпрямляется — для вида.

— Я плачу, потому что я один, малыш.