чашку общей губкой и вытирать общим полотенцем. Она вытирала чашку бумажным полотенцем и ставила отдельно в углу буфета.

Она странно выглядела, а ведь человека воспринимаешь в первую очередь по его виду. Она носила солнечные очки в помещении и говорила дурацкие неприятные вещи.

Но главной проблемой было ее вранье. Ей казалось, что если закрыть глаза, никто ее не заметит, и потому врала, врала и врала. Если уж совсем начистоту, в те времена вранье было обычным делом. Люди раньше врали больше, чем сейчас. Я врала. Люди были вероломны, как моя мама, нарочно забеременевшая вопреки договору «никаких детей» с мистером Холтом и считавшая, что ничего особенного не сделала, и ожидавшая, что он тоже так думает. Это было до того, как люди придумали, что в отношениях важна честность. Никто не советовал новобрачной: «Скажи ему, что тебе не нравится ожерелье, будь честной, скажи, что хотела бы поменять его на что-нибудь другое» или «Строй отношения на прочной основе доверия и правды». Такого никто не говорил. Предпочитали скрывать истину под слоями невинного лукавства и молча носить ожерелье, которое терпеть не можешь.

В те времена люди, которые не лгут, были всем известны и их считали неприятно честными и эксцентричными или агрессивными.

Но лживость Матроны не имела себе равных. Ее вранье было совсем детским – бессмысленным, и бахвалистым, и абсолютно бесстыдным, и без всяких признаков какого-либо заранее продуманного плана.

Но, несмотря на всю неискренность Матроны, ненадежность, снобизм и бестактность, я верила тем крошечным обрывкам истории, что она мне рассказала, и невольно симпатизировала некоторым фрагментам ее ущербной натуры, и мне нравилось, что я нравлюсь ей. Когда мисс Питт за прогулы вытурила меня из школьной команды по нетболу, Матрона предложила позвонить мисс Барнс, преподавательнице физкультуры, в мою защиту – сказать, какой я классный игрок, что чистая правда. А до этого – когда мы с Мирандой играли в важном матче против школы Лонгстона – Матрона явилась в своем парадном платье со всеми украшениями и орала, и болела, и свистела, сунув в рот пальцы, как мужик, и обзывала наших соперников идиотами и жуликами. И хотя ее присутствие подстегнуло и помогло нам победить, об этом впоследствии не вспоминали.

Мне нравилось, что она всегда носила только форменное платье и ничего другого, потому что зачем, если оно ей к лицу? Темно-синий, отороченный белым, отлично подходил к ее ирландским глазам, никакой другой цвет не подчеркнул бы так ее достоинства, и никакой иной фасон не был бы так удобен. А в карманах отлично помещаются сигареты и зажигалка, и, разумеется, никаких ежедневных мучений, что надеть.

– Викарий ходит в одном наряде каждый день и даже в магазин, – говорила она. – Так почему мне нельзя?

Когда Матрона сообщила мне между делом, что мистер Гринберг предложил ей стать его пожизненной компаньонкой, я порадовалась за нее, но почудилось, что она врет. Казалось неправдоподобным, что такой благородный пожилой джентльмен, с водянистыми глазами и с газетой «Таймс», слегка подрагивающей в морщинистых руках, захочет иметь дело с Матроной, и ее матерщиной, и пыхтением, и длинными серьгами. Но слова прозвучали искренне, и я понадеялась, что так оно и есть, потому что это стало бы ответом на молитвы Матроны (в прямом смысле – я сама слышала) и означало бы раз и навсегда, что она может больше не беспокоиться, что закончит жизнь в приюте Святого Мунго, как ее неизвестная бедная подруга – на которую она не переставала ссылаться, – у которой не осталось ничего, кроме имени, намертво забытого Матроной.

Вдобавок она перестала бы нам надоедать.

Я обсудила этот вопрос с мистером Гринбергом в банный день – вопрос его грядущего отъезда. К моему удивлению, он решительно подтвердил версию Матроны. Сказал, что уезжает в пятницу-субботу, и да, сестра поедет с ним, но в подробностях немного запутался. Явилась сестра Хилари с банкой увлажняющего крема, и мы загрузили мистера Гринберга в ванну. Хилари отиралась рядом, что ужасно, конечно, потому что она велела мистеру Гринбергу тщательно вымыть его «солдатика». А мистер Гринберг не понимал, что она имеет в виду.

– Помойте солдатика, мистер Гринберг, – сдавленно хихикала она. – Он сам себя не помоет.

Потом Хилари принялась комментировать явную неготовность мистера Гринберга к жизни дома.

– Как он будет справляться в одиночку? Ему нужно еще не меньше двух недель.

– О, но с ним поедет Матрона, – выпалила я. – Она станет его компаньонкой.

Пока мы болтали, сестра Хилари выбирала из куска мыла волосинки и крошки, но, услышав мои слова, замерла, только глаза двигались, медленно выкатываясь из орбит, пока не застыли, уставившись на меня.

– Как мило. Я очень рада, – произнесла она, широко улыбаясь. – Но, Лиззи, полагаю, нам не стоит распространяться об этом, ладно? Не думаю, что Матрона хотела бы афишировать эту весть.

Я согласилась с Хилари. Вообще-то ровно в тот момент, как из меня вырвались эти слова, я почувствовала, что не надо было этого делать, и мне полегчало от участливого понимания Хилари.

– Да, ты права, – сказала я. – Лучше пока не болтать.

– Да, мы же не хотим рисковать, ведь все эти вещи, они, так сказать, финансового характера.

Совершенно верно. Хотя я не слишком уважала Хилари, сейчас почувствовала некоторую связь с ней и вообразила, как мы становимся подружками, болтаем, слушаем ее пластинки Джаспера Кэррота[20], стряхиваем пепел в ее напольную пепельницу в виде Бетти Буп[21], которую она отыскала на рынке и привезла на автобусе, и водитель заставил ее заплатить за пепельницу – потому что она была очень высокая и совсем как живая и ей понадобилось отдельное сиденье.

Во вторник у нас кончились кофе, масло и «Тио Пепе». Хозяин допил остатки из всех бутылок в буфете, прикончил джин, в наличии имелось только полбутылки мятного ликера. Это было бы не так важно, потому что бакалейщику заказали доставку продуктов. Его ждали с утра, но он опоздал – явился после ланча, остановил свой фургон на дорожке, но не вынес из него заказ, как обычно, и не поставил в коридор. Он посигналил, проверил свой список, еще раз посигналил.

Кухарка вышла к нему и вернулась со словами, что если счет не будет оплачен прямо здесь и сейчас, наличными, он не отдаст нам заказ.

Матрона вылетела на улицу и начала уговаривать его, склонившись к водительскому окошку.

– У нас там наверху пятьдесят человек, а вы говорите, что мы не получим заказ? – взревела она.

Бакалейщик ответил, что именно так он и сказал.

Матрона ринулась к задним дверям фургона,